Китайская головоломка [другой перевод]
Шрифт:
— Невозможно, — заявил он, расхаживая по внутреннему дворику — патио. Его ноги, обутые в вельветовые тапочки, бесшумно двигались по выстланному каменными плитками полу. Он подошёл к краю дворика и поставил свою утреннюю порцию шампанского на каменную стенку. Стенка отгораживала патио от нескольких акров раскинувшихся на холмах садов, которые со временем превратились в лес. Внизу виднелась река Гудзон, берега её вот-вот должны были запестреть всеми красками осени.
— Просто невозможно, — повторил он и вдохнул всей грудью. Воздух здесь был
Он давно уже перешагнул рубеж среднего возраста, однако упражнения и правильный образ жизни поддерживали его в исключительно хорошей форме. К тому же он был изысканнен — и в манерах и в одежде. Всё это обеспечивало ему партнёров по постели. Разумеется, тогда, когда ему того хотелось. Впрочем, хотелось ему почти всегда, не исключением времени сбора урожая.
И сейчас эта маленькая неопрятная женщина с полным кошельком денег, очевидно принадлежащая к лидерам какой-то коммунистической организации (явно она была не просто посыльным), предлагала, чтобы он рисковал своей жизнью за какие-то семьдесят тысяч долларов?!
— Невозможно, — отказался он в третий раз и взял свой бокал с каменной стенки патио. Он поднял бокал к солнцу, как бы говоря солнцу «спасибо». Окрашенная в тёмный цвет пузырящаяся жидкость сверкнула в знак благодарности за то, что ей выпала честь воздать хвалу солнцу.
Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернер даже не повернулся лицом к своей гостье, не предложив ей ни шампанского, ни кресла. Он встретил её в своём кабинете, выслушал предложение и отклонил его. Но она не уходила.
Сейчас он чувствовал её тяжёлые шаги позади себя, его раздражало, как она шаркала по патио.
— Но семьдесят тысяч — это ведь в два раза больше того, что вы обычно получаете.
— Мадам, — холодно, с презрением сказал он. — Семьдесят тысяч — это в два раза больше того, что я получил в 1948 году. С тех пор я больше не занимался такими делами.
— Но это очень важное задание.
— Для вас, возможно. Но не для меня.
— Почему вы не хотите взяться за него?
— А вот это совершенно вас не касается, мадам.
— Вы утратили своё революционное рвение?
— У меня никогда не было революционного рвения.
— Вы должны взяться за это задание.
Он ощущал за своей спиной её дыхание, неимоверный пар, исходящий от нервничающей, потливой женщины. Её присутствие ощущали все поры его кожи. Это было проклятие, расплата за сверхчувствительность, превратившую Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернера именно в Рикардо де Эстранья-и-Монтальдо-и-Руиз Гернера. Которому платили тридцать пять тысяч американских долларов за задание.
Он потягивал шампанское, позволяя рту полностью отдаться ощущению. Хорошее шампанское, правда, не экстра-класс. К несчастью, даже не интересное шампанское, хотя шампанские вина всегда были скандально неинтересны. Скучны. Как женщины.
— Массы пролили кровь за успех, который вот-вот придёт. Победа пролетариата над деспотической, расистской, капиталистической системой. Присоединяйтесь к нашей победе или умрите вместе с нами в случае поражения!
— Ох, какая глупость. Сколько вам лет, мадам?
— Вы высмеиваете мой революционный пыл?
— Я просто поражён, что взрослый человек может оставаться подверженным всей этой чепухе. Коммунизм для тех, кто никогда не повзрослеет. Я более серьёзно отношусь даже к Диснейленду.
— Не могу поверить, что такую вещь может сказать человек, который боролся с фашистским чудовищем.
Он повернулся, чтобы более внимательно рассмотреть женщину. Её лицо было изборождено морщинами от многолетней ярости; волосы неопределёнными прядями торчали во все стороны из-под простенькой чёрной шляпки, явно нуждавшейся в чистке. Глаза казались усталыми и старыми. Это было лицо человека, который прожил жизнь в поисках аргументов в защиту абсолютных идей диалектического материализма и классовой сознательности, человека, который потратил свои дни совсем не на то, на что тратят их нормальные люди.
«Она примерно такого же возраста, как и я, — прикинул он, — но выглядит значительно, значительно старше. Жизнь её потрепала. От огня не осталось ни одной искорки».
— Мадам, я воевал с фашистским зверем, и поэтому я могу со знанием дела говорить об этом. Он идентичен коммунистическому зверю. Зверь есть зверь. А мой революционный пыл умер, когда я увидел, что должно прийти на смену тирании фашизма. Это была тирания таких тупиц, как вы. Для меня Сталин, Гитлер и Мао Цзэ-дун одинаковы.
— Ты изменился, Рикардо.
— Так и должно быть, мадам. Люди взрослеют, если только их не сбивает с толку какое-нибудь массовое движение или, к примеру, групповая болезнь. Я так понял, что вы знали меня раньше?
— Ты не помнишь меня? — в её голосе впервые почувствовалась теплота.
— Нет, не помню.
— Ты не помнишь осаду Алькасара?
— Это я помню.
— Ты не помнишь битву при Меруэле?
— Я помню и это.
— И ты не помнишь меня?
— Не помню!
— Марию Делубье?
Бокал с шампанским с грохотом разлетелся на мелкие кусочки, ударившись о каменный пол дворика. Лицо Гернера побелело.
— Мария, — задыхаясь, произнёс он. — Ты?
— Да.
— Мягкая, нежная Мария? Нет!
Он взглянул на измождённое, лишённое эмоций лицо с потухшими глазами, но так и не смог разглядеть в ней Марию, молодую женщину, которая верила и любила. Женщину, которая каждое утро вставала, чтобы встретить солнце, поскольку каждый день она открывала для себя новый мир.