Китеж (сборник)
Шрифт:
— Нет, я пойду!
— Трудно тебя уговаривать, профессор. Излишне серьезно ты на жизнь и на работу глядишь. Исправляйся, пока не поздно!
— Да, милок, — поддакнула Клавдия Николаевна. — Серьезным быть не надо, а то беды не оберешься! Серьезные, они всегда за все в ответе, а вот если так просто ко всему подходить — никто с тебя не спросит. Сынок вот мой тоже поначалу серьезным был, студентов даже обучал, а как понял, что весь вред ему от его серьезности, так и бросил это дело. Вот поглядишь, как он нынче живет, побеседуешь… Может, и остаться там захочешь.
Бабка попила чайку, встала, прошлась по вагону.
— А что это у вас за ящички? Не продовольствие?
— Нет, — ответил Радецкий.
— Может, из одежи что?
— Да нет, там такое, чего не употребишь.
— Это плохо. — Клавдия Николаевна мудро покачала головой. — Такой груз никому не нужен. Везли бы валенки — совсем иное дело. Меня бы, старуху, парой — другой порадовали, а то мои поизносились.
— Да, — согласился Радецкий. — И вас бы порадовали, и сына вашего.
Два дня пролетели быстро. Клавдия Николаевна рассказывала о сыне, крутилась вокруг примуса, варя сопровождающим то гречку, то рис, то горох. Словно и не в вагоне ехали, а жили в какой-то сельской хате, где и на печи поваляться можно, и пирожков испечь.
Так уютно стало в вагоне, что Турусов даже о грузе забыл. А Клавдия Николаевна все хлопотала, согревая сопровождающих своею заботою.
Поезд мягко и почти бесшумно остановился. Старушка легко отодвинула дверь и спрыгнула на снег, засеменила в сторону тепловоза.
— Я сейчас, сынки!
Минут через пятнадцать вернулась, задышала часто-часто, красная с мороза.
— Ну и длиннючий у вас состав! Ни разу на таком не ездила. Вылазьте! Уговорила машиниста денька два-три подождать. Он-то, оказывается, и не знал, что в его составе люди есть. Глаза выпучил — во как удивился! Но когда я сказала ему, что вы работаете здесь и живете, он поуспокоился. Вылазьте, голубчики!
— А как же, он что — три дня стоять здесь будет? — озадаченный Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.
— Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется через пару деньков.
Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.
— Профессор! Не заставляй старых людей ждать!
Турусов тоже соскочил, и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по невидимой, ей одной известной тропинке.
Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься — не увидишь: кусты, бурелом сплошной.
— Долго нам? — осторожно спросил Турусов.
— Та не, не очень. Через полчасика выйдем.
Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.
— Эй, Потапыч! — окликнула его бабка. — Куда эт ты собрался?
— А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего “факела”, а то этот мне че-то не очень.
— Мест нет, али заелся с кем?
— Нет, Клавуша, мест ого сколько,
— Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно правильный! Едь-едь, пень ворчливый!
Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в спину выстрелить.
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями вспыхнули несколько огромных языков пламени.
— Что это? — Турусов сощурился за стеклами очков.
— Это он, голубчик, пристанище наше. “Факел”, что я говорила.
Открылась квадратная бетонная площадка метров двести на двести, по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева лежанок. Вокруг было очень тепло, даже метрах в пятидесяти от трубы зеленела трава, желтели одуванчики.
Радецкий знающе осмотрел трубы.
— Попутный газ сжигается.
Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежаках.
— Ох и жарища здесь нынче! — Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. — Одно плохо — по нужде на мороз идти надо.
Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.
На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины. Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину, глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.
— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.
— Их, сынок, таких мест у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они “факелами” зовутся, гостиницы…
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежаками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.
— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
— Ох Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.
— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
— На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой: мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба, чтобы уже там посоревноваться с самим солнцем в жестокости ко всему живому и мертвому.