Клад Соловья-Разбойника
Шрифт:
– - Ну вот, - сказал огорченно жиденьким голоском, - речью своей мимосмысленной смутил воеводу, ему и кус в горло нейдет:
– Как звать тебя, воин?
– спросил Петрило детину с колечком.
– Кистенем кличут, - отвечал тот.
– Ты, Кистень, проводи меня, - попросил Петрило.
– Потолковать надобно.
Когда отошли подальше, повторил снова:
– Откуда у тебя колечко это?
Кистень неспешно рассказал о давнем ночном происшествии, когда отбил он у неведомых татей чужую женку с малыми чадами.
– Да так ли было все?
– допытывался Петрило.
– Истинно так, - подтвердил ушкуйник.
Петрило помолчал, все еще сомневаясь, веря и не веря в происшедшее тогда, на ночной новгородской улице, и происходящее сейчас, на этом чужом берегу за много верст от дома. Но вот он, перстенек, который сам же и дарил еще до свадьбы, с другим не спутаешь. А в бесхитростных глазах Кистеня не отыскивается даже самой крохотной лукавинки, да и какая ему корысть лгать-обманывать? Истинно так!
– Дай, воин, обнять тебя.
– растроганно сказал Петрило.
– Ведь женку мою, Варвару Калиновну, с чадами нашими, оборонил ты от злой доли:
– Во она как!
– изумился ушкуйник, неловко высвобождаясь из петриловых объятий, и разом угас в душе его слабый, глубоко упрятанный огонек надежды: надежды на что? а кто ж это знает, кто ведает:
– Коли так, - молвил Кистень осевшим голосом, - возьми перстенек, тебе он более надобен.
– Нет, нет?
– горячо возразил Петрило.
– Прими его, но не в уплату за труды твои, а в знак благодарности. В теперешнем моем положении мне нечем заплатить, но знай - отныне я должник твой.
– Да ладно, - отмахнулся Кистень. Сердечно попрощавшись, Петрило побрел к своим ватажникам, Слава тебе, Господи, думал он, и неподъемный камень, давивший на сердце все это время, рушился и осыпался, скомканная душа расправлялась и наполнялась cветом, тихой радостью и новыми надеждами. Хитро ты, жизнь, устроена - одной рукой губишь, другой голубишь, сама в яму толкаешь, сама соломы подстилаешь: Хотя соломы той не так уж богато, а от толчков да затрещин только успевай утираться, Вспомнил Петрило старого Невзора, щербатьй рот его, извергающий словеса разящие, сощуренные глаза, наполненные обидным презрением. А что Невзор? Не вожжа рвет губу лошадиную - возница безжалостный:
Вспомнил Петрило разговор с Дмитром Мирошкиничем, масляные глаза его, участие и сочувствие к делам слуги своего, льстивые вопрошания о здравии женки и малых чад. Как приятно было слушать эти речи, и думать не думал отрок боярский, что ласковый хозяин змеем ползучим струится и доверчивую душу, ищет местечко самое ранимое, чтоб ужалить побольнее. Светобор, враг непримиримый, пожалел дважды, а боярин-благодетель: Как служить, как верить, как жить после этого?
Кимера
– Дедушка? Дедушка?
– закричала девочка, вбежав в дом Доброслава.
– Я тебе ягод набрала? Ох, и слад...
Она осеклась и остановилась на бегу, увидев сидящего в переднем углу незнакомого человека. Моргнув глазенками, перевела обеспокоенный взгляд на Доброслава.
– Не пугайся, солнышко, - ласково сказал старик.
– Это гость наш, дядя Невзор.
Девочка улыбнулась, поклонилась гостю и поставила на стол туесок с земляникой.
– Спасибо, Жданка.
– Доброслав легонько обнял девочку, другой рукой погладил пушистые волосы.
– Устала, небось, по лесу гуляючи? Ступай, отдохни, а мы тут ягод твоих отведаем.
Жданка доверчиво потерлась лицом о его бороду и выпорхнула за порог.
– Ласкова внучка твоя, - с одобрением и скрытой завистью сказал Невзор.
– Не внучка, - Доброслав вздохнул.
– Сирота пришлая, из-под Муром-града.
– Как же на Пышме-реке оказалась?
– удивился Невзор.
– Родителей булгары убили, ее с меньшим братом в полон забрали, по дороге он из лодки выпрыгнул и утонул в реке. А Жданку увезли в Булгар, где и продали на Ага-Базаре богатому калмезу. Калмез привез ее сюда, в Куакар, она в первый же день сбежала. Добралась до нашего селения, а тут и погоня подоспела. Пришлось мне ее отстаивать - выкупил я Жданку у того калмеза...
Доброслав помолчал, вспоминая недавнее прошлое.
– Поначалу всего боялась, плакала целыми ночами - лиха-то хлебнула не по годам. Вылечил я ее травами, кореньями, а больше лаской да приветом. Теперь получше стало, прижилась, пригрелась, успокоилась.
Да и мне веселей - девчонка ласковая, умная, работящая, к тому же землячка моя...
– Так ты родом из-под Мурома?
– опять удивился Невзор.
– Оттуда, - подтвердил старик, - из лесов тамошних, из самой глухомани.
– Что ж не пожилось на родине?
– спросил новгородец.
– Это ты у слуг христовых спроси, - ответил Доброслав, посуровев и потемнев лицом.
– Вера моя им не понравилась, Богомилово капище, возле которого вырос я и где с годами заместил отца моего, поперек горла встало. Великий-то князь Андрей Боголюбский, крепко возлюбивший бога грецкого, суров был к исконной славянской вере. И пока стояло Богомилово, не было покоя в Боголюбове. Вот и пришли ратью великой, селение общинное дожгли, капище разорили, людишек наших, вставших на защиту его, посекли, как капусту по осени.
Немногим удалось вырваться, ушли налегке, прихватив самое дорогое - по горсти родной земли, по щепотке пепла из очагов домашних...
– Ха, - согласно сказал Невзор.
– у нас, в земле новгородской, распри такие тоже случались.
– Ничего!
– сполыхнулся Доброслав.
– В скором времени кара небесная обрушилась на голову благочестивого князя, и чужая Богородица не оборонила его от лютой смерти.
– А наши людишки обвыкли, притерпелись, приловчились...
– Вижу!
– перебил Доброслав.
– Сию науку и ты, похоже, освоил.