Кладбище для безумцев. Еще одна повесть о двух городах
Шрифт:
Зеркало Призрака.
Дверь, через которую Призрак выходит из страны мертвых.
И вот передо мной…
Его кресло, его стол, его кабинет.
Но он не призрак. Он — Человек-чудовище.
Я оттолкнул кресло.
Человек-чудовище… приходит повидаться с Мэнни Либером?
Я пошатнулся и отступил назад.
«Мэнни, — думал я. — Он никогда по-настоящему не отдавал приказы, только получал. Он лишь тень, а не суть. Интермедия, а не гвоздь программы. Управлял ли он студией? Нет. Был лишь телефонным проводом, по которому передавались голоса? Да. Мальчик на посылках. Рассыльный, что приносит шампанское и сигареты, точно! Однако он сидит в этом
Крамли подтолкнул Генри:
— Шевелись!
— Что? — в оцепенении проговорил я.
— Кто-нибудь ворвется сюда через зеркало с минуты на минуту!
— Зеркало?! — вскричал я.
Я протянул руку.
— Нет! — закричал Крамли.
— Что он задумал? — спросил Генри.
— Хочу посмотреть назад, — сказал я.
Я не мог оторваться, глядя в длинный туннель, поражаясь, насколько долго мы по нему бежали, от страны к стране, от тайны к тайне, через двадцать лет — от Хеллоуина до Хеллоуина. Туннель уходил под землю и через хранилища жестянок с пленками вел к безымянной гробнице. Мог ли я пробежать весь этот путь без Крамли и Генри, разгоняя тени своим гулким дыханием, которое эхом отдавалось в стенах?
Я прислушался.
Мне показалось или там, вдалеке, распахнулась и захлопнулась дверь? Бросилось ли за мной в погоню темное войско или всего лишь Человек-чудовище? Неужели орудие смерти вот-вот начнет крошить черепа, промчится вихрем сквозь туннель и со страшной силой отбросит меня прочь от зеркала? Неужели…
— Проклятье! — чертыхнулся Крамли. — Идиот! Уходи!
Он ударил меня по руке. Зеркало закрылось.
Я схватил телефонную трубку и набрал номер.
— Констанция! — прокричал я. — В Гринтауне.
Констанция что-то крикнула мне в ответ.
— Что она сказала? — Крамли пристально заглянул мне в глаза. — Не важно, — добавил он, — потому что…
Зеркало дрогнуло. Мы бросились бежать.
54
Киностудия была так же темна и пустынна, как и кладбище за стеной.
Два города смотрели друг на друга сквозь ночной воздух и притворялись одинаково мертвыми. Мы были единственными живыми и теплыми существами на этих улицах. Наверное, где-то Фриц просматривал ночные пленки, на них мелькали Галилея, разложенные угли, навевающий воспоминания Христос и рассветный ветер, стирающий следы на песке. Где-то Мэгги Ботуин склонилась над своим телескопом, рассматривая закоулки китайской глубинки. Где-то рыскал Человек-чудовище, а может, и нет.
— Плюнь ты на все! — сказал Крамли.
— За нами никто не гонится, — отозвался Генри. — Послушай меня, это тебе слепой говорит. Куда мы теперь?
— К моим бабушке с дедушкой.
— Что ж, звучит неплохо, особенно теперь, — сказал Генри.
Мы торопливо зашагали.
— Боже, боже, — перешептывались мы, — знает ли кто-нибудь на студии об этом потайном ходе?
— Если и знает, то никогда не скажет.
— Только представь. Если никто ничего не знал и Человек-чудовище приходил каждую ночь или каждый день и слушал из-за стены, то через какое-то время ему все уже было известно. Все дела, все входы и выходы, все аферы с бумагами, все женщины. Накопи побольше информации, и можно собирать дань. Потрясти Гаем у всех перед носом, забрать деньги и деру.
— Гаем?
— Куклой Гая Фокса, [179] чучелом для фейерверков, тем самым Гаем, которого швыряют в огонь каждый год пятого ноября в День Гая Фокса в Англии. Это вроде нашего
179
Гай Фокс (Guy Fawks) (1570–1606) — один из главных участников так называемого Порохового заговора в Англии. 5 ноября 1605 года небольшая группа католиков, недовольных отношением к католицизму действующего короля Джеймса I, решила взорвать здание парламента вместе с правительством и королевской семьей. Заговор вовремя раскрыли, и Гай Фоукс вместе с другими конспираторами был казнен.
— Хо-хо! — воскликнул Крамли. — Слишком складно все выходит. Мне не нравится. Ты думаешь, никто не знает, что Человек-чудовище прячется за стеной, за зеркалом?
— Ага.
— Тогда почему же сотрудники студии или некоторые из них, например твой босс Мэнни, бьются в истерике при виде роевской глиняной куклы с лицом чудовища?
— Ну…
— А может, Мэнни знает, что чудовище здесь, и боится его? Может, Человек-чудовище ночью пришел на студию, увидел работу Роя и в гневе уничтожил ее? А теперь Мэнни боится, что Рой будет шантажировать его, потому что Рой знает о существовании Человека-чудовища, а все остальные не знают? Ну же, ну, ну? Ответь же!
— Боже мой, Крамли, заткнись!
— «Заткнись»! Что за грубый тон?
— Я думаю.
— Ага, слышу, как вертятся шестеренки. Кто он? Неужели никто не знает, кто прячется за зеркалом и подслушивает? Значит, они боятся неведомого? Или они знают и боятся еще больше, потому что за многие годы Человек-чудовище накопил про всех столько гадостей, что может разгуливать, где ему вздумается, собирать дань и восвояси убегать, ныряя под стену? Они не смеют перечить ему. Возможно, он заготовил письма и какой-нибудь адвокат разошлет их, как только с Человеком-чудовищем случится несчастье. Ты же видел, как Мэнни паникует, как по десять раз на дню бегает стирать трусы? Ну так что же? Кто он такой? Или у тебя есть третья версия?
— Не пугай меня. Я впаду в панику.
— Черт, малыш, я совсем не хотел тебя пугать, — сказал Крамли, горько скривив губы, словно проглотил лимон. — Прости, что перепугал тебя, но я не могу тратить время на твои половинчатые, недоделанные умозаключения. Я только что пробежал через туннель, и за мной гнался целый рой преступников, чей улей ты разворошил. Мы и впрямь потревожили гнездо мафии или всего лишь ловкого маньяка-одиночку? Догадки, сплошные догадки! Где Рой? Где Кларенс? Где чудовище? Покажи мне хотя бы один труп! Что скажешь?
— Погоди.
Я остановился, повернулся и пошел в другую сторону.
— Куда собрался? — проворчал Крамли.
Вслед за мной он забрался на невысокий холм.
— Где мы, черт возьми?
Он огляделся, напряженно всматриваясь во тьму.
— На Голгофе.
— Что это там наверху?
— Три креста. Ты жаловался, что у тебя нет трупов?
— Ну и что?
— У меня ужасное предчувствие.
Я протянул руку и дотронулся до основания креста. Рука покрылась чем-то липким и пахла чем-то грубым, как сама жизнь.