Классная дама

Брэйн Даниэль

Обыск.

Какая, к чертовой бабушке, немощная Яга, это полная сил Окольная. Снова накладка, снова я поспешила с выводами, но пускай, не критично то, что можно исправить. Козочка, вопросы потом.

— Если вы так уверены, что у меня что-то есть, так возьмите, — я безразлично пожала плечами. — Я помню книгу, которой вы били воспитанницу. Я положила ее, кажется, на подоконник, ее, может быть, кто-то взял, на ней, вероятно, осталась кровь. Вы так боитесь за свое место, Юлия Афанасьевна? Не тревожьтесь, не думаю, что эта мелочь, которая к тому же до сих пор в тайне, на что-то повлияет…

Окольная выскочила,

хлопнув дверью.

— …Всерьез. — Я откинулась на стуле, по-купечески сложила руки на груди, надула губы. — Логово змей. Тупых змей, козочка, вот что досадно. Трудно понять логику непрофессионала, а хитрый профессионал не поехал бы в приют… Ветлицкий набирает в филеры конченых бездарей.

— Какой приют? — перепуганно взвизгнула Софья, видимо, посчитав, что у меня в конце концов поехала крыша, и про Ветлицкого будто и не услышала. — Какой приют?..

Я встала, засунула журнал в шкаф и вышла. Софья имела право все знать, но история кинематографа длинная, затянется, а мне лень, и я пообещала — после, когда-нибудь, сейчас — Алмазова. Час прогулки, самое время.

Мои подопечные уже собрались, ждали только меня, и я повела их на площадку. Там уже играли в снежки младшие девочки и царствовала Яга, я, вспомнив, как Алмазова на нее смотрела, насторожилась, но к сожалению или к счастью, малышку больше Яга не пугала. Я жестом подозвала Алмазову.

— Скажи мне, ты ее боишься? — я незаметно кивнула на Ягу.

— Нет, мадемуазель, — изумилась Алмазова. — Я ее не боюсь.

Верю, верю, но что тогда, не могло же мне померещиться? Я терялась в догадках, и паршиво, что совершенные ошибки мешали мне строить версии. Я словно спортсмен никак не могла решиться повторить элемент, приведший к тяжелой травме.

— Ты ходила в храм. Спускалась в красный коридор.

— Да, мадемуазель. Я знаю, что так нельзя, но отец Павел меня не ругал. Он считает, что храм для каждого.

— Что ты там делала? — Лучше не улыбаться, и от волнения у меня капля пота побежала по спине. — Тебя застала старшая ученица, отец Павел мне рассказал.

— Я смотрела, — взгляд у Алмазовой был чистый, открытый. — Там красиво. Я знаю, что это нехорошо, я больше не буду, мадемуазель.

На чем ее подловить? Я отпустила ее. Надо думать, надо держать в голове, что малышка может не лгать, ей интересно, она привыкла к храму, ей одиноко. Алмазова как ни в чем не бывало влилась в кружок играющих девочек, а Яга статуей замерла под деревом, не сводя с воспитанниц немигающих глаз.

На следующий день явились двое из министерства просвещения — Толстый и Тонкий, как я назвала их про себя, в немалом чине коллежских советников и неожиданно очень грамотные. Толстый — улыбчивый, Тонкий — наоборот, они были везде и всюду и знали, казалось, об академии больше, чем мы.

Интереса ни к чему, кроме учебного процесса, они не проявляли, все закончилось теплыми одеялами и нормальным отоплением, а жаль, у меня были на воспитание и развитие свои планы. Толстый на мое предложение по поводу игровой площадки разулыбался и заметил, что, к величайшему сожалению, он на сие не уполномочен, а Тонкий сбежал. Я не сдалась и вечером чертила и рисовала то, что хотела бы видеть для активного досуга девочек. Художник что из меня, что из Софьи был аховый, но я надеялась на снисходительность.

На меня не показывали пальцем, не косились, не шептались за спиной — ничего из того, что я однажды уже пережила. Я водила девочек в храм и на прогулки, занималась с ними, следила, чтобы все выглядели комильфо, присутствовала на уроках, заполняла министерские брошюры, слушала, что говорят преподаватели и классные дамы в учительской и считала дни. Девять, восемь, семь, шесть, пять.

Дни текли, и ничего не менялось. Про меня не вспоминала Мориц, Миловидова на уроках делала вид, что меня не существует. Я перестала есть в своей комнате и садилась за стол вместе с воспитанницами, это всех удивляло, но все молчали. Да и черт с ними, прослыть странной, но быть живой. И осведомленной, а Алмазова наотрез отказывалась идти на контакт. Стоило позвать ее, и она замыкалась, так что Трубецкая ей попеняла, что она невежлива со мной. Потом я не стерпела, оставила Алмазову в дортуаре и спросила прямо, в чем причина ее настроения, она печально ответила, что тоскует по дому.

— Ты поэтому вытираешь стены в храме рукавом?

Я опешила, у меня перехватило дыхание, а Софья перехватила контроль. Я беспомощно открывала рот и не могла вымолвить ни слова, и замолчать была не в состоянии.

— Иди сюда, — скомандовала Софья и дернула Алмазову за пелеринку. Она пугала малышку, но тело мне в эту минуту не подчинялось, я чувствовала паралич, как во сне, когда надо бежать от опасности, но не можешь. — Немедленно отвечай, что ты рисовала в храме и что стирала? Что значит этот знак? Говори!

Алмазова хлопала глазами, и я видела, что она притворяется. Вот чему учит академия лучше всего — актерствовать, мимикрировать, выживать. Софья в запале не понимала, что ее обходит ребенок, а я не могла ни поправить что-то, ни помешать.

— Прекрати! — орала я беззвучно, Софья не слушала. — Прекрати это все сейчас же!

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мадемуазель, — голос Алмазовой дрогнул, но списать это на страх или на ложь? — Я ничего не рисовала, спросите отца Павла. Я никогда бы не стала ничего рисовать в храме! Я не богохульница!

Софья махнула рукой, тело закололо, будто я долго лежала в одном положении и теперь каждая попытка двинуться причиняла мне боль. Я замерла, пережидая мучительные спазмы, Алмазова сделала книксен и убежала вниз, на площадку.

Черт. Черт, черт.

— Я все испортила? — с виноватой хитринкой понурилась Софья.

— Да. И, черт возьми, ты много себе позволяешь, — окрысилась я.

Весь оставшийся день я рисовала игровую площадку и вечером сунула чертежи и эскизы к заметкам для министерства. С Софьей я не разговаривала, на что она недовольно отметила — я дуюсь. Скажи, какая догадливая, лучше бы ты не влезала и в без того безнадежное дело, козочка ты моя.

До молебна оставалось четыре дня, и я не видела никакой к нему подготовки. Ветлицкого след простыл, Ягодин не объявлялся, зато Петр Асафович ежедневно привозил мне милые безделушки: чернильницу, изящный масляный светильник-ночник, нож для разрезания бумаги, альбом для стихов… к каждому подарку прилагалась записка, напоминающая, как прекрасно мы провели вечер, и между строк — ничего не произошло. Нет новостей — хорошие новости, но не в моем случае.

После урока изящной словесности меня задержал Алмазов.