Классно быть Богом (Good to Be God)
Шрифт:
– Это было непросто, – сияет Гамей. – Ты только не обижайся, дружище, но твоя карта была не совсем чтобы правильной. Но мы все равно справились в лучшем виде.
Я рассматриваю автомат. Вообще-то я не люблю огнестрельное оружие. Говорят, что людей убивают не пули, а люди. Но это неверно. Люди хотят убивать людей, но убивают именно пули. Да, я немного устал от жизни, но эта штука у меня в руках – она меня пугает. Эта тяжесть лежит за пределами моих возможностей и интересов. В этих ящиках содержится опасность и противозаконность, выходящая за рамки их емкости.
– Ребята, вы не оправдали моих ожиданий, – говорю я задумчиво.
Диджеи растерянно переглядываются. Может быть, это такой специфический юмор, принятый в международных преступных организациях?
– Это чужое, не наше. Я не знаю, где вы это взяли, но мой вам совет: сейчас же верните все это на место, потому что хозяева этих стволов наверняка сильно рассердятся, если вдруг обнаружат пропажу. Люди, которые прячут оружие, печально известны отсутствием чувства юмора. И еще у них есть неприятная привычка пристреливать бывших диджеев.
– Мускат, ты опять накосячил, – говорит Гамей. – Вечно мы из-за тебя попадаем.
– Из-за меня? – переспрашивает Мускат.
Мне, разумеется, неинтересно выслушивать, как они изворачиваются, пытаясь свалить всю вину на товарища, но волей-неволей приходится слушать.
– Ты же вообще ни на что не годишься, только зря тратишь время Тиндейла. Зачем тебе лезть в это дело?! Оно потому что не для слабаков! – Гамей стремительно выбегает из кабинета и возвращается через минуту с какой-то маленькой коробочкой в руках. – Я думал, мы вроде как разобрались, кто круче. – Он открывает коробку, в которой сидят два скорпиона. – Ладно, проверим еще раз. – Он берет одного скорпиона и заводит руку за спину, с явным намерением засунуть несчастное насекомое себе в штаны.
– Может, не надо, – говорит Мускат. Но Гамей преспокойно сует скорпиона себе в штаны, а потом садится на стул. Раздается противный хруст. Гамей сидит с довольным выражением на лице. Я искренне сочувствую скорпиону. Гамей резко выдыхает, издает тихий возглас, как будто он только что опрокинул стопку текилы, потом встает, заводит руку за спину и вынимает из штанов останки раздавленного насекомого.
В юности я любил помечтать о будущем, но такая картина не могла бы привидеться мне даже в самых безумных фантазиях: я сижу в кабинете при захудалой, чахнущей на корню церкви и тщетно пытаюсь придумать, как бы половчее выдать себя за Бога, причем сижу я не просто так, а в окружении целого огнестрельного арсенала и в компании двух никчемных дебилов, один из которых давит задницей скорпиона, пытаясь тем самым добиться, чтобы его приняли в несуществующую международную преступную организацию. Бурные аплодисменты госпоже Непредсказуемости.
Я размышляю над этим спектаклем. Нормальные люди обычно не носят с собой скорпионов. Значит, это действительно был спектакль – показательное выступление, причем подготовленное заранее. Я опять не могу догадаться, в чем тут подвох, но даже не сомневаюсь, что Гамей снова сжульничал. Он бы не стал подвергать себя реальной опасности – это не его стиль. И то, что он выбрал того скорпиона, который по-больше, лишний раз подтверждает мою догадку. Гамей явно схитрил. Во-первых, не все скорпионы одинаково ядовиты. Во-вторых, их можно доить для получения яда – точно так же, как змей. Я знаю, что говорю. У меня был сосед, который вложился в развитие компании по производству зажимов-фиксаторов для скорпионов, чтобы те не сбегали во время дойки. В-третьих, яд скорпионов опасен, только когда проникает под кожу. Если отрезать у скорпиона жало – даже не полностью, а самый кончик, – насекомое просто не сможет проткнуть кожу жертвы и впрыснуть яд. А у нас, как мы помним, не было возможности внимательно рассмотреть скорпиона до того, как Гамей раздавил его задницей.
– Ну, и кто из нас круче?
– Ты круче, – признает Мускат. – Но с головой у тебя явно похуже.
У Гамея хватает наглости предложить оставшегося скорпиона мне.
Я еще раз повторяю диджеям, что оружие надо вернуть на место. Хотя знаю, что скорее всего они никуда не поедут и просто задвинут ящики со стволами себе под кровать. Но мне хочется, чтобы они поскорее ушли.
– Меньше знаешь, крепче спишь, – говорю я. – Так что я ничего не знаю и знать не хочу.
Диджеи мрачнеют. Им явно не улыбается перспектива тащить тяжеленные ящики обратно к машине. Для больших, крепких парней эти двое на редкость ленивы.
– И не звоните мне больше, – говорю я им вдогонку. Мне уже представляется поспешный отъезд из страны. Или, кто знает, как все обернется: может быть, мне повезет, и я встречу старость на теплом местечке в тюремной библиотеке.
Говорят, утро вечера мудренее. И действительно, если как следует выспаться, жизнь представляется в более радужном свете. Но только не в те периоды, когда все рушится – причем при полном отсутствии всяческих перспектив. Денег нет, взять их неоткуда, ты убит и раздавлен. И вообще все плохо. В ту ночь я никак не мог заснуть, и мне пришлось потихоньку залезть в бар Сиксто, чтобы принять пару рюмок “снотворного”. А поскольку я почти не пью, меня срубило буквально с двух рюмок. Так что у трезвого образа жизни есть свои неоспоримые преимущества.
Иду умываться и вижу свое отражение в зеркале. Вид у меня совершенно безумный. Может быть, я действительно схожу с ума. Утешает только одно: когда человек сходит с ума, он сам от этого не страдает.
Еду в церковь. На автопилоте. Как будто это не я, а безжизненная заводная игрушка. Выполняю какие-то пасторские обязанности. Но опять же на автопилоте. Все происходит как будто помимо меня. В церкви нет никого, и я очень надеюсь, что мне не придется сегодня вести прием прихожан, нуждающихся в утешении и наставлении. Когда я уже собираюсь домой, появляются Рейнольдсы. Может, они принесли мне подарок? Ну, в знак благодарности. Потому что, каким бы ты ни был смиренным, и кротким, и готовым пожертвовать всем ради ближнего, в глубине души ты все равно ждешь и надеешься, что кто-то оценит твои старания и вручит тебе чек на изрядную сумму.
Вид у Рейнольдсов какой-то потерянный и унылый. Они долго мнутся, прежде чем перейти к делу.
– Мы очень вам благодарны, Тиндейл. Очень-очень. Вы не подумайте, будто мы неблагодарны. Но понимаете… Вы только не смейтесь, но нам бы хотелось, чтобы Космо вернулся. Вы не сможете его вернуть?
Мне совсем не смешно. И я даже не злюсь, потому что, когда человека сжигают на костре, он уже не особенно огорчится, если кто-то из толпы на площади решит подкинуть в огонь дровишек. Нет, он уже не огорчится. Разве что, может быть, удивится, увидев, кто именно бросил в его костер лишнюю пару поленьев.
Алекса, дочка Рейнольдсов, окончательно отбилась от рук. Стала вообще невменяемой. Ведет себя еще хуже, чем раньше. И поэтому Рейнольдсам нужно, чтобы Космо вернулся. Жизнь задает нам немало вопросов, но лишь один из них по-настоящему важен: можно ли изменить свою судьбу, или все в жизни предопределено, и, как ни бейся, ты все равно ничего не изменишь? Что мне делать? Продолжать бороться или сдаться прямо сейчас? Если ты неудачник, то это уже навсегда? Ты так и будешь все время проигрывать? Или ты просто еще не дошел до своей победы?