Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
Шрифт:
…Очень юная девушка, почти подросток, сидела около камина и ворошила угли и золу, где пеклись картофелины; она была так увлечена своим занятием, что не обращала никакого внимания на ржание лошади, привязанной к кольцу, вделанному в стену домика лесника. Девушка ждала, когда же наконец вернется домой ее отец-лесник, отправившийся осматривать лесопосадки, поврежденные ночью резким порывистым ветром, почти ураганом, вдобавок сопровождавшимся смерчем, прошедшим узкой полосой. Девушка пришила к куртке отца оторванные во время бури кожаные пуговицы, медленно и задумчиво подняла глаза; взор ее остановился на портрете ее матери, висевшем на стене. Картина в темной,
Дождь ненадолго прекратился, потом снова пошел, затем припустил изо всей силы, и капли забарабанили так, словно все члены многочисленного семейства какой-нибудь многодетной мамаши разом заплясали по лужам и устроили жуткую возню. Дождь все лил и лил как из ведра, но внезапно к этим уже ставшим монотонными звукам примешались другие звуки: послышалось ржание незнакомого коня, дробный топот копыт, чей-то голос прогрохотал: «Тпру, Дьявол! Стой!» Звякнуло вделанное в стену дома кольцо. Дверь отворилась, и в проеме возник силуэт мужчины в высоких охотничьих сапогах и в охотничьей шапочке, которую, войдя в комнату, незнакомец тотчас же снял. Девушка ожидала, что из-за спины незнакомца вот-вот появится ее отец с неизменным своим велосипедом на плече. Но нет, незнакомец был один. Он шагнул к ней и протянул затянутую в перчатку руку, чтобы она оперлась на нее, потому что, когда она вставала, ее слегка качнуло в сторону. Незнакомец представился:
— Рене, граф Робер. Я полагал, что знаю этот лес как свои пять пальцев. Я охочусь здесь с собаками на оленя два раза в неделю и вдруг обнаруживаю, что этот лес скрывает от меня вас. Вы, вероятно, родственница лесника Лафлера?
— Я его дочь, Леони.
— Но как же так вышло, что я вас прежде никогда не видел? Вы что же, не выходите из дому?
— Ну почему же… Я хожу по грибы, собираю цветы и ягоды, хожу за водой к колодцу, приношу хворост для растопки… Я помогаю отцу… знаете, мой отец был бы самым лучшим человеком на свете, если бы он почаще разговаривал со мной, но он так поглощен своим горем…
Ее тихий и нежный голосок обладал каким-то странным очарованием, какой-то особой притягательной силой сродни той, что наделены старинные народные песни, жалобные и протяжные. Рене, граф Робер, перевел взгляд с девушки на портрет ее матери, и в ту же секунду он был изумлен поразительным сходством этой женщины с его собственной матерью. Да, действительно, достаточно было изобразить на ее шее тройное жемчужное ожерелье и воткнуть ей в высокую прическу платиновую стрелу, усыпанную бриллиантами, и их можно было бы спутать…
Леони выкатила испекшиеся картофелины из-под кучки золы, вытащила их из очага и вновь разожгла огонь.
— Дайте мне вашу куртку, я повешу ее просушиться, а то вы промокли до нитки.
Рене, граф Робер, протянул девушке куртку. В этот миг у него появилась твердая уверенность в том, что отныне и впредь он не сможет делать ничего иного, кроме как ей повиноваться.
Клеманс все писала и писала как одержимая. Она не обратила внимания на мое присутствие и так и оставалась со своими героями, в самом сердце лесной чащи, отгороженными от всего мира стеной дождя. Обычно любовь обожает окружать себя естественными преградами и крепостными стенами, и я вообразил, что Клеманс позволит какой-нибудь зловредной молнии поразить отца Леони где-нибудь на опушке у лесопосадок, которые он осматривал. Одно из колес велосипеда
— Спасибо, — сказал граф. — Мечты и сны являются повторением реальности. Я столько оленей затравил в этом лесу, что мне порой становится скучно преследовать этих бесхитростных животных, и я иногда терял интерес к их следам в те дни, когда у меня бывало мечтательное настроение и я вдруг начинал верить, что однажды столкнусь в этом лесу с каким-нибудь экзотическим животным. Случалось, я даже начинал грезить о встрече с леопардом в этих влажных зарослях.
Я аккуратно собрал листки и положил их на край стола, где еще находились остатки нашей утренней трапезы: кусочки подгоревших гренок, чашки с остывшим чаем на донышке, открытая банка с вареньем, на краю которой сидела и приводила в порядок свои крылышки жалкая муха. Я схватил салфетку, резко хлопнул ею по банке и прибил неосторожную нахалку.
— Ты вернулся? — спросила Клеманс. — Что же такое сверхважное хотел сообщить тебе Шарль Гранд?
— У него для нас сюрприз, и очень приятный, — ответил я. — Можно сказать, счастливое известие, и он хотел, чтобы сообщил тебе эту новость именно я. Знаешь, он отличается большой осторожностью и предусмотрительностью, подобно мифическому Гераклу, он умеет остановиться, задуматься и с легкой улыбкой немного подождать, прежде чем приступить к осуществлению любого из своих великих замыслов или подвигов, если угодно. Он — само воплощение осторожности и решительности одновременно.
— Ох, пожалуйста, не надо так долго ходить вокруг да около! Это действительно так серьезно и важно?
— Ему звонил Гленн Смит.
— Этот американский мормон-миллиардер?
— А кто же еще?! Видишь ли, у него появились кое-какие виды на твои произведения… речь идет о кино…
— Ты же знаешь, Огюст, что я ценю только книгу, которую читатель может взять в руки. Книга целиком и полностью принадлежит тебе. Ты берешь ее и ложишься с ней в постель. И вы с ней шепчетесь в полумраке. Вы с ней придумываете друг друга, трудитесь, ищете выход из затруднительных положений… А остальное для меня не важно. Тебе известно, что я люблю смотреть только новости, а фильмы… припомни, просила ли я тебя когда-нибудь сходить со мной в кино?
— Нет, никогда.
— Потому что кино как жанр мешает мне мечтать, потому что оно не дает полета моей фантазии с этими его героями с физиономиями суперпопулярных актеров, которых оно приспосабливает к совершенно разным историям и условиям; я не люблю кино, где мне навязывают города и страны, дома и комнаты с тщательно выписанными мельчайшими деталями; я ничего не могу там изменить: ни освещение, от которого невозможно избавиться, ни скорость движения экипажа или ход развития событий; ведь их нельзя ни увеличить, ни убавить. Я терпеть не могу искусственный снег из ваты и столь же искусственный дождь из брандспойта; и наконец, я ненавижу кинотеатры, где впереди вечно маячат плешивые или короткоостриженные головы, где ощущается затхлый запах толпы, к которому примешивается запах дезинфицирующего средства.
— Не понимаю, с чего ты так завелась? Ну что ты так горячишься?
— Да ничего я не завелась. Разве я повысила голос?
— Нет, Клеманс, ты все это проговорила удивительно тихим и мягким голоском.
— В кино я бы все это проорала во всю мощь легких и глотки. Улавливаешь разницу? Я заметила, кстати, что ты читал последние из написанных мной листков.
— Ты за мной подсматривала?
— Да. Тебе понравилось, что я написала о дожде?
— Очень.