Клео. Как одна кошка спасла целую семью
Шрифт:
Кошки не трудоголики и не бичуют себя за это. Они не вскакивают и не несутся куда-то, а, наоборот, садятся и держат паузу. Для них летаргия — это вид искусства. Со своих точек наблюдения на заборе или в открытой форточке они видят людскую суету и воспринимают ее единственно верно: всё это — не более чем напрасная трата времени, которое можно было бы употребить на сон.
Я с удовольствием предавалась безделью, не спеша прогуливалась вокруг нашего наполовину отремонтированного дома и брала у кошки уроки хладнокровия. Я научилась двигаться медленнее, рассчитывать силы и прислушиваться к своему организму. А он умолял об отдыхе, не только для того, чтобы справиться с беременностью, но и чтобы набрать энергии для более полного восстановления после той травмы. Мы превратились в беззастенчивых
Я стала для нее грелкой. То ли Клео чувствовала во мне новую жизнь и хотела к ней приобщиться, то ли ей просто нравились тепло и округлости растущего холма. Кресло-качалка, в которой мы устраивались почти горизонтально, являла идеальное уютное гнездышко для того, чтобы бездельничать неделями.
В середине беременности наша кошка пристрастилась забираться на верхушку моего живота и лежала там свесив голову, чтобы ее почесали. Клео обожала, когда я круговыми движениями массировала ей ложбинку между ушами или, для разнообразия, мерно проводила рукой от лба до кончика хвоста. Ощущения были в равной мере приятными и для массажистки, так что по ночам пальцы приятно покалывало — им снилась ее шерсть.
Срок увеличивался, рос и мой живот, и Клео вернулась к прежним привычкам, теперь она, как прежде, сворачивалась калачиком у меня под боком или снизу, под разросшимся пузом. Когти были любезно втянуты, но лишь до тех пор, пока от удовольствия Клео не начинала ритмично, будто тесто месила, выпускать их, вонзая в возмущенную живую грелку.
Кошачья шерсть бывает очень разной, от бархатистой щетинки на носу до шелковых подушечек лап; от гладкой и блестящей шерсти на спине до пушистого нежного подшерстка на животике. Странно, что этой немыслимой мягкости противопоставлены острейшие, как булавки, зубы и клыки. Но представители кошачьих вообще сотканы из противоречий — вот сейчас они очаровательно ласковы, а в следующий момент равнодушны; с одной стороны, любящие матери, с другой — хладнокровные убийцы, они не прочь поиграть со своей жертвой.
Как-то, прикорнув в качалке с Клео, я поняла, что руки соскучились по ощущению шерсти. Вывязывать тонкие, как паутинки, детские одежки было мне не под силу, поэтому я купила три мотка синей шерсти (толстой) и смешные короткие и толстые спицы и занялась изготовлением шарфа для Роба.
Спицы двигались ритмично, это успокаивало, как биение сердца. Как это обычная шерстяная нитка может изгибаться, цепляясь сама за себя и образуя трехмерное изделие? Это почти так же необъяснимо и таинственно, как превращение комочка из нескольких клеток в настоящего живого ребенка.
У вязания и беременности много общего. То и другое продвигается незаметно, без видимых усилий, однако то и другое требует терпения, веры в будущее, в обоих случаях нужно постараться, чтобы все получилось как надо. Упустила петлю, и, возможно, все придется распускать и начинать заново. Или поскользнулась на зигзаге, потому что слишком поторопилась, — и вот уже жизнь ребенка висит на волоске. В обоих случаях необходимы постоянные внимание и забота.
Тем, кому не понять чуда творения, вяжущая женщина, как и беременная, кажется нелепой. Локти торчат в стороны, будто покалеченные крылья, на полу извилистые петли пряжи. Вязальщица слишком погружена в работу, она не придает значения внешнему виду. Она может быть небрежно одета, но никто не упрекнет ее в лени. Ловко работая спицами, она свершает нечто, более значимое и важное, чем она сама, — это акт творения. В мире, где отношения более уважительны, вязальщиц бы нипочем не отрывали от дела. А у нас женщина-труженица привыкла к пренебрежению. Она откладывает работу, не довязав ряд, и, рискуя спустить петлю, втыкает спицы в клубок, чтобы открыть дверь или подойти к телефону.
Одна петля — это шаг в путешествии к новому свитеру, а может, и к новой жизни. Когда изделие будет окончено, через месяц, а то и через полгода, вязальщица будет уже другим человеком. И не только потому, что прошло столько времени, — она сделала этот мир немного богаче.
Каждая петля — произведение, но не сама по себе, а в соединении
Клео, как завороженная, водила глазами за спицами. Точно рассчитывая время атаки, она нападала, когда они оказывались перед мордочкой, и впивалась в них зубами. Война со спицами иногда так мне досаждала, что я брала Клео под брюшко и спускала ее на пол. Но это не воспринималось как наказание: синяя шерстяная змея, выползающая из-под клубка, тоже представляла отличную добычу.
Если не считать этих мелких ссор над пряжей и спицами, наши с Клео дни текли в общих трапезах, совместном сне да перемещении с места на место за передвигающимися по дому солнечными пятнами. Каждый миг ложился петлей в большом полотнище, которое постепенно наконец соединялось с другим, тем, что было раньше, при Сэме, хотя и совершенно на него не походило. Ритмы домашней жизни разворачивались так же неторопливо, как клубок пряжи. Ложки клали в ящик для того, чтобы их достать, поесть ими, вымыть, вытереть и снова убрать. Каждое утро, пока тени еще были длинными, Роб с Джейсоном отправлялись в школу и возвращались оттуда ближе к вечеру. Груды стирки ожидали, когда я их разберу, отправлю в машину, а потом буду развешивать на веревке, поглядывая вниз, на гавань и порт. Потом я сниму их, сложу, поглажу, разложу по ящикам, а еще потом мы их поносим, снимем и снова кинем в груду на стирку. Такие вот циклы, повторяющиеся, завершенные, имеющие начало, продолжение и конец, успокаивали и вводили меня в подобие нормальной жизни.
Наблюдая, как солнечный луч скользит по обоям, я размышляла, что нас заставило так спешно делать ремонт в доме. Что уж такого ужасного было в этих обоях? Они вполне могли бы еще повисеть на стенах, глядишь, и дождались бы, что орнамент в виде черных цветочных гирлянд на белом фоне снова войдет в моду. Даже потрепанный ковер на полу больше почти не действовал мне на нервы. Эйфория беременности уверяла: с чем угодно можно повременить.
Стив придерживался противоположного мнения. Каждая комната сияла свежей краской. Стремянки, расставленные по всему дому, подпирали стены, точно пьяные. Стив в лихорадочном темпе заканчивал ремонт в ванной. Он вытащил облезшую голубую ванну с безвкусными золотыми кранами и оставил валяться на газоне при входе в дом. Меня ничто не волновало, и я не обращала на нее внимания, даже когда по краям ее выросла высоченная трава.
Когда я при Джинни вслух подумала о том, уберем ли мы когда-нибудь эту ванну, она предложила оставить все как есть и устроить в ванне прудик с золотыми рыбками. Боже, как я любила эту женщину.
Мы с Клео полюбили слушать Моцарта, и не только из-за теории, согласно которой детям в материнской утробе полезно слушать классическую музыку, звуки которой якобы помогают расти клеткам мозга. Клео, кажется, всерьез нравились умиротворяющие мелодии гениального композитора, особенно вторая часть его концерта для кларнета с оркестром ля мажор. Когда кларнет вытягивал ноты из воздуха, словно из жидкого золота, глаза Клео сужались, превращаясь в серебристые щелочки. По шерсти начинали плясать радужные солнечные зайчики. Уютно приладившись к моему животу, она громко мурлыкала, аккомпанируя Моцарту. Слушая это произведение, я убедилась, что даже самую глубокую грусть можно превратить в красоту.
16
Перемены
Кошка внимательно выслушает каждую историю, и неважно, слышала она ее раньше или нет.
— Это мальчик! — кричала каждая клеточка моего тела. В том, как его ноги молотили меня по ребрам, определенно чувствовалась мужская энергия. Крошечные кулачки стучали в мочевой пузырь с силой, достойной чемпиона по боксу. «Маль-чик», «маль-чик», — отбивали мои босые пятки по темному коридору, когда я бежала в туалет, в третий раз за ночь.