Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Но в ту зиму Антоний уже не удовлетворялся тем, чтобы красоваться в гимнасиях. Его часто видели на площадях, где греки привыкли говорить обо всем на свете: о погоде и о быстротечности времени, о ценах на всевозможные вещи и о вещах, которые не имеют цены, — например, об истине или о красоте; и там он производил такое же сильное впечатление на окружающих, как когда напрягал свои смазанные маслом мускулы в полумраке спортивных залов.
Афиняне замечали его рослую фигуру издалека и, когда видели, что он принимает торжественную позу и собирается произнести речь, поступали так, как с незапамятных времен ведут себя все греки, когда чужестранцы пытаются им доказать, что владеют ораторским искусством лучше, чем они: улыбались и прерывали свои беседы, чтобы послушать наглеца. Просто чтобы развлечься, чтобы посмотреть, как далеко он зайдет в своем самомнении.
Однако на сей раз чужеземец одержал
Во-первых, потому что этот человек, который строил из себя красавца, и в самом деле был красив, причем не только из-за своего роста и мускулатуры, — он имел также правильные, благородные черты лица. И Антоний это знал (позиция вполне нормальная с точки зрения афинских эстетов): чтобы еще более усилить свое сходство с Геркулесом, он отрастил бороду и стал одеваться на греческий манер, что удивительно ему шло. Кроме того, он в совершенстве владел всеми тонкостями эллинистической риторики. Конечно, он излишне украшал свою речь, пользовался сложными оборотами, как делают на Востоке, но ведь следует учитывать, что учился он, несомненно, у ораторов из Эфеса или с Родоса. Но самым удивительным было другое. Впервые они видели римлянина, который знал греческую культуру изнутри, постиг ее чувствами, а не головой. Пропустил через свое сердце, а не вызубрил наизусть. Для Антония греческий мир стал родным. Как бывает, когда принимают в свою семью друга. Или усыновляют ребенка.
Когда он говорил по-гречески, в этом участвовало все его тело, каждый мускул: стоило ему, к примеру, произнести слово таласса [93] , и окружающим чудилось, как при чтении «Одиссеи», будто они воочию видят винноцветное море и пробегающие мимо борта острова Эгеиды. Когда с его губ слетали слова немесис или гюбрис [94] , казалось, все мстительное безумство великих трагиков внезапно воплощалось в это тело колосса; а когда он заговаривал о логосе, легко было представить, что вернулись времена, когда Платон или Аристотель рассуждали на агоре о разумности языка и о языке разума. Когда же пьяный в стельку Антоний появлялся на улицах в обнимку с девами и без умолку рассказывал всякие непристойности, он выглядел в точности как Аристофан, сопровождаемый толпой актеров (те тоже были постоянно перепачканы виноградом, воняли, как козлы, и смущали добрый народ невообразимыми сальностями). Греция — страна, где едят оливки, майоран, кресс-салат, зажатый между двумя ломтями хлеба, жареных осьминогов, посыпанный луком творог; старая Эллада коз, пастушеских дудочек, пустошей, спрятанных в горах священных источников, дев с тяжелыми бедрами, бедных хижин, но также вечного страха перед змеями, землетрясениями, убийственными морскими штормами, слепотой, которой люди заболевают из-за невыносимого блеска мрамора (а все подобные ужасы обычно случаются среди бела дня, приходят нежданно и приносят смерть), — эта подлинная Греция жилкой билась в висках Антония, трепетала в его широкой груди, кипела в его крови и сперме; вот почему его речь так околдовывала других людей, была столь неотразима. И, несомненно, по той же причине афиняне, когда Антоний попросил, чтобы они посвятили его в самый странный из своих культов — элевсинские мистерии, не смогли ему отказать.
93
Море (др. — греч.).
94
Мщение, гордыня (др. — греч.).
Последняя новость насторожила Клеопатру: чего ищет красавец Антоний в населенном змеями логове Богини-Матери; какое опьянение, более сильное, чем то, что бывает от вина, какая тайная болезнь заставляют его молить богиню о спасении в тот самый миг, когда он достиг вершины славы?
Может быть, в эпоху надежд на новое возрождение его преследует та же тоска, какую познали многие мужчины в разных концах Средиземноморья, — желание молиться дарующим утешение улыбчивым полногрудым богиням, которые, как им хочется верить, излечивают душевные и телесные недуги? Это, вне всякого сомнения, так: ведь сам Антоний рассказывал, что испытывает те же страхи, какие некогда терзали героев, являющихся для него образцом, — поэтому и пьет ночи напролет.
Очевидно, что этот человек,
Кое-кто полагал, что страсть Антония к культам Богини-Матери отчасти объясняется тем влиянием, которое оказывала на семью Антониев его собственная прародительница. Говорили, будто этот образ был для него столь же влекущим, сколь и отталкивающим; будто, несмотря на свои военные успехи, он никогда не забывал об этой ужасной основательнице их рода — подтверждением тому может служить страсть, которая семь лет назад толкнула его в объятия женщины-фурии, имевшей так много общего с супругой Геракла: Фульвии.
Что ж, очевидно, жена не сумела его утешить, ибо в своей тоске он стал обращаться к другим всемогущим владычицам — к тем богиням Востока, чья плоть напоминает жертвенные дары. Наверняка это случилось потому, что в Фульвии было слишком много от Рима. Она казалась излишне суровой, негибкой. Мрачная женщина — разве Антонию не приходилось, чтобы заставить ее рассмеяться, пересказывать неслыханно грубые шутки? Ей не хватало светоносности, этой Фульвии, не хватало греческой элегантности. В ней безнадежно отсутствовали все черты, делающие столь привлекательными восточных женщин. А между тем этот мужчина ждал от нее даже не столько властной силы, сколько радости. Покоя. Сочувствия его страху перед загробным бытием. Надежды на воскресение. Короче, поскольку он, сам того не сознавая, был Осирисом, следовало предложить ему Исиду.
Египет мог утолить тоску Антония. Однако последнему и в голову не приходило явиться туда и попросить о чем-то подобном. Сменялись недели и месяцы, а вопрос об этом даже не вставал.
Между тем Антоний уехал из Афин в Азию, вступил в Эфес, ощущая себя греком еще больше, чем когда-либо прежде, одетый как Дионис, с ног до головы увитый плющом, сопровождаемый музыкантами, которые создавали какофонию звуков, обычную для Благого Дурака, — тогда как впереди него двигалась толпа ряженых, изображавших свиту Божественного Безумца: мужчины, женщины, дети, разнузданные, тоже увешанные гирляндами, орущие, что Антоний есть воплощение Бога, олицетворенное Милосердие, Доброта, спустившаяся с небес на землю, Отец всяческой радости.
Для Клеопатры это было предупреждением. Новая экстравагантная выходка Антония не шокировала царицу, совсем напротив: она показала, до какой степени Антоний хотел быть греком, считал себя греком; и сейчас, когда города Востока приветствовали его как Нового Диониса, в ней вновь проснулась химерическая мечта, вдохновлявшая ее при жизни Цезаря: руками мужчины завоевать весь земной крут. Правда, в данный момент на ее пути воздвиглось серьезное препятствие: Арсиноя, ее сестра, которая все еще жила при храме Артемиды, в том самом Эфесе, куда Антоний недавно вошел как триумфатор. По-прежнему зачарованный образами Вселенской Матери — здесь ее изображали со множеством грудей, — он посетил храм и принес богине великолепную жертву. Наверняка в тот день Арсиноя пробилась к нему, молила о милости, пыталась смягчить его сердце, а может, и обольстить. И она была далеко не единственной женщиной среди тех, кто в последние недели стремился заручиться его поддержкой: привлеченные слухами о его любовных похождениях, царицы Азии одна за другой наносили ему визиты, щеголяли дивной роскошью, осыпали подарками, соревновались в жеманстве и показном величии. Поговаривали, будто самая красивая из них достигла своей цели: оказалась в конце концов в постели Антония и попросила его вернуть ей отнятые у нее земли; само ее имя, Прекрасносложенная, показывало, чему именно в этой истории можно верить.
Нетерпение Клеопатры, а также, несомненно, ее ярость достигли наивысшего накала: что ей оставалось, кроме как цепляться за умозрительную надежду на то, что рано или поздно у Антония кончатся деньги?
Впрочем, банкротство действительно было единственной возможной перспективой для человека, вокруг которого кишели толпы шутов и проходимцев, музыкантов, комедиантов и поваров, с момента его приезда в Азию не перестававших обирать от его имени население. За несколько месяцев восточные провинции оказались совершенно обескровленными. Антоний ничего не замечал. Ослепленный атмосферой непрерывных празднеств, которую угодливо поддерживали его параситы, он решил взыскать налоги (уже взысканные ранее).