Клетка для простака. Тот, кто шепчет
Шрифт:
– Мне очень жаль, – объявил он. – Эта леди мертва.
Мертва.
Этого не могло быть.
Майлс уже не был в состоянии удержать лампу трясущейся рукой: еще секунда – и она очутилась бы на полу. На ватных ногах он подошел к комоду и со стуком поставил на него лампу.
Потом он посмотрел поверх кровати на профессора Риго.
– Но, – в его горле стоял ком, – но отчего?…
– Шок.
– Шок? Вы имеете в виду…
– С медицинской точки зрения, – сказал профессор Риго, – правомерно говорить о смерти, явившейся следствием сильного
Майлс не слушал его.
Он любил Марион, по-настоящему любил ее неосознанной любовью, какую испытываешь к тому, кого знаешь двадцать восемь лет из своих тридцати пяти. Он думал о Марион, и он думал о Стиве Кертисе.
– Потом наступают коллапс и смерть, – продолжал профессор Риго. – В некоторых случаях… – Внезапно в его лице произошла пугающая перемена – даже щеточка усов встала дыбом. – О Боже! – закричал он, и этот вопль не прозвучал менее искренне оттого, что сопровождался театральным жестом. – Я забыл! Я забыл! Я забыл!
Майлс смотрел на него во все глаза.
– Может быть, – сказал профессор Риго, – эта леди не умерла.
– Что?!
– В некоторых случаях, – быстро и невнятно проговорил профессор, – пульс невозможно найти. И, даже прижав руку к груди в области сердца, вы не почувствуете его биения. – Он сделал паузу. – Не хочу вас обнадеживать, но такое случается. Где живет ближайший врач?
– В шести милях отсюда.
– Вы можете ему позвонить? Здесь есть телефон?
– Да! Но тем временем!…
– Тем временем, – сказал профессор Риго, потирая лоб и лихорадочно блестя глазами, – мы должны стимулировать работу сердца. Именно так! Стимулировать работу сердца! – Он размышлял, крепко прижав руку к глазам. – Приподнять конечности, надавить на брюшную полость и… У вас есть стрихнин?
– Черт побери, нет!
– Но у вас есть соль, правда? Обычная поваренная соль! И игла для подкожных инъекций?
– По-моему, у Марион когда-то была такая игла. Мне кажется…
Если до сих пор все происходило со страшной быстротой, то теперь время словно остановилось. Каждая секунда тянулась невыносимо медленно. Когда спешка становится жизненно необходимой, вы не способны сдвинуться с места.
Майлс вернулся к комоду, рывком открыл верхний ящик и начал в нем рыться. На этом кленовом комоде, освещенные лампой, которую принес Майлс, стояли две большие фотографии в кожаных рамках. На одной был запечатлен Стив Кертис в шляпе, призванной скрыть его лысину, со второй улыбалась круглолицая Марион, ничуть не похожая на жалкую куклу с пустым взглядом, которая лежала на кровати.
Майлсу казалось, что прошло несколько минут – на самом деле, вероятно, секунд пятнадцать, – прежде чем он нашел шприц, обе части которого лежали в аккуратном кожаном футляре.
– Отнесите его вниз, – торопливо проговорил профессор Риго, – и простерилизуйте в кипящей воде. Затем нагрейте еще воды, бросьте в нее щепотку соли и принесите все сюда. Но прежде всего позвоните врачу. А я пока приму другие меры. Скорее, скорее, скорее!
Кинувшись исполнять приказы Риго, Майлс столкнулся в дверях спальни с доктором Феллом. Выбегая в коридор, он бросил еще один взгляд на них обоих, доктора Фелла и профессора Риго. Риго, снявший пиджак и закатывающий рукава рубашки, атаковал доктора Фелла.
– Видите это, дорогой доктор?
– Да. Вижу.
– Вы догадываетесь, что она увидела за окном?
Но он уже не слышал их голосов.
В маленькой гостиной на первом этаже было бы совсем темно, если бы не великолепие лунного света. Подойдя к телефону, Майлс щелкнул зажигалкой, отыскал записную книжку, которую Марион положила сюда вместе с двумя лондонскими телефонными справочниками, и набрал номер Кадмен 4321. Он никогда не встречался с доктором Гарвисом, даже при жизни дяди, но в трубке раздался спокойный, уверенный голос: врач быстро задавал вопросы, и Майлс достаточно четко на них отвечал.
Через минуту он уже был в кухне, расположенной в западном крыле дома; в нее вел такой же длинный коридор, как на втором этаже, и по обе стороны его располагались пустующие спальни. Кухня была просторная и сверкала чистотой; Майлс зажег там несколько ламп, включил газ, зашипевший на новой, покрытой белой эмалью плите. Он налил воду в кастрюли и с грохотом поставил их на огонь, опустил в одну из них обе части шприца. И все время тикали висевшие на стене большие часы с белым циферблатом.
Без двадцати два…
Без четверти два…
Господи Боже, да закипит когда-нибудь эта вода?
Он отказывался думать о Фей Ситон, спящей на первом этаже в комнате, находящейся в каких-то двадцати футах от кухни.
Он отказывался думать о ней, пока не повернулся и не увидел, что она стоит посередине кухни позади него, опершись рукой о стол.
Дверь кухни была распахнута в тьму коридора. Он не услышал шагов Фей по каменному полу, покрытому линолеумом. На ней были очень тонкая белая ночная сорочка с накинутым поверх нее розовым стеганым халатом и белые шлепанцы. Пышные рыжие волосы разметались по плечам. Розовые ногти выбивали неровную, еле слышную дробь на чисто вымытом столе.
Какой-то животный инстинкт подсказал Майлсу, что она где-то поблизости: это чувство всегда возникало у него, когда эта женщина находилась рядом с ним. Он повернулся так стремительно, что задел ручку кастрюли, и та завертелась на конфорке. Раздалось тихо шипение выплеснувшейся воды.
И он был поражен, встретив взгляд Фей Ситон, полный самой настоящей ненависти.
Голубые глаза сверкали, яркий румянец окрасил белую кожу, сухие губы были полуоткрыты. Это была ненависть, смешанная – да! – с безумным страданием. Когда Майлс повернулся к ней, Фей не успела взять себя в руки, не смогла согнать это ненавидящее выражение со своего лица – она глубоко, судорожно вздохнула и сцепила пальцы.