Клеймо сводного брата
Шрифт:
— Давай, давай.
— Не сниму, — бурчу я и сжимаю себя крепче, вижу, как им нравится смотреть на мой страх.
Эти уроды им буквально питаются.
— Не снимешь сама. Мы поможем.
— Мы любим помогать юным заблудшим душам, — ржет один, остальные подхватывают. А мне бы рвануть между ними, но успею ли?
— Действительно, даже странно, что они так истошно кричат.
— Но не долго, — подхватывает тот, что посередине, и делает ко мне рывок.
Глава 23.
Страх
И вот я уже лежу на мокром, зассанном асфальте, пока мою одежду с оглушительным треском рвут трое подонков. И понимаю. Осознаю. То нежное соитие, принесшее мне каплю боли, грешно называть изнасилованием.
Это было прекрасно, это было чувственно. Герман сделал все, чтобы я испытала весь спектр удовольствия.
А то, что должно вот-вот произойти. Грязное. Отвратительное. Мерзкое. Вот оно — настоящее изнасилование.
И сколько бы я не кричала, сколько бы не дергала ногами и не извивалась змеей. Ничего меня не спасет.
Ничего.
Никто.
Никому нет дела до очередного насилия в подворотне.
Как было глупо рассчитывать, что это не случится именно со мной. Ведь неприятности буквально преследуют меня. С самого детства. И сейчас апогей, после которого действительно можно окунуться в Неву и не пытаться вынырнуть.
Ничего меня уже не спасет, потому что этот урод уже обнажил свой мерзкий отросток и готов…
Выстрел. Эхом отразившийся от стен, проникший мне в сердце.
Он прозвучал очень вовремя. Он помог мне избежать самого страшного.
Парень передо мной закатывает глаза и валится в сторону.
Остальные уроды отпускают мои руки, на которых оставили уже яркие следы. Совсем скоро они превратятся в синяки.
Я задыхаюсь от облегчения и счастья, когда вижу высвеченного одним слабым фонарем Германа с пистолетом в руке. Напряженного, прекрасного в своем возмездии.
Шестерки лысого разбегаются в стороны. Они уверены, что пристрелят и их, но Герман даже не смотрит туда.
Только на меня. Огромными, испуганными глазами. На голую, грязную, практически оскверненную.
И мне становится перед ним ужасно стыдно. Вся радость мгновенно замещается чувством вины. Ведь это я виновата.
А теперь Герман убийца.
Он, что удивительно, подходит не ко мне, а насильнику, щупает пульс и смотрит на меня. Без злости или раздражения. Обеспокоенно и немного безумно.
— Ты убил его? — спрашиваю тихо, чтобы прервать контакт глаза, хоть на мгновение перестать мысленно грызть локти от собственной глупости.
— Нет, конечно, — достает он телефон. – Ранил, чтобы он выключился.
Он вызвал скорую, потом позвонил в полицию и сказал, что стрелялись какие-то бомжи.
И только после этого снова обратил внимание на меня. Все еще голую и испуганную. Он снял джемпер, набросил мне на грудь и поднял на руки.
И тяжелее всего было сносить его молчание. Тяжелее всего было ощущать желание заплакать у него на груди и извиняться.
— Герман.
— Просто молчи. Ничего сейчас не говори, — цедит он сквозь зубы.
Дома буквально скидывает меня в прихожей. Поворачивается к стене и разбивает об нее кулак.
Мой Герман. Злой. Жуткий. Невероятно опасный.
— Герман, прости, — тяну я руку, касаюсь его спины и веду линию вниз, невольно отмечая, как его начинает колбасить. Трясти. Колотить.
Он резко разворачивается, хватает мою руку, угрожающе смотрит в глаза и чуть отталкивает.
— Живо в душ!
И я даже не осмеливаюсь что-то сказать в ответ. Просто киваю, сдергиваю так и не снятые кроссовки и убегаю.
Включаю самую горячую воду, долго и обильно тру мочалкой свое тело, почти не думая. Мне и не хочется. Главное, все хорошо, главное, Герман успел, главное, ничего не случилось.
Главное, он не выгнал меня, как прокаженную, а всего лишь отправил мыться.
Намыливаюсь второй раз, делаю воду чуть прохладнее и замираю, когда скрип двери оповещает меня о появлении Германа.
Он без слов и взглядов скидывает одежду, заходит под воду. Бегло осматривает мое тело и только потом забирает мочалку и начинает мылить себя.
Все еще злой. Все еще раздраженный. И мне хочется дать понять, насколько я ему благодарна. Насколько чувствую себя виноватой.
Смело касаюсь его твердой, татуированный груди, заглядываю в глаза и хочу опуститься на колени.
Но он останавливает меня. Качает головой, вызывая острое чувство обиды и разочарования в самой себе.
Теперь я ему не нужна. Теперь он ко мне не притронется.
Из душа он вышел первый, я, проплакав пару минут, следом.
В гостиной никого не было. Из окна лился прозрачный свел луны, а из спальни ночника. Он уже лежит в кровати, а мне, очевидно, лучше занять диван.
Что и делаю, садясь на самый краешек. И тут же подрываюсь, когда слышу:
— Хренью не занимайся и иди сюда.
И снова и мысли не возникает ослушаться.
Только вот в спальне еле заставляю себя подойти к небольшой кровати. На которой сам Герман лежал, отвернувшись к стенке, а его позвоночник четко выделялся из-за свернутого калачиком положения.
Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, наверное, целую минуту, пока не вздрогнула от усталого голоса:
— София, ляг ты уже.