Клиффхэнгер
Шрифт:
– Я, вообще, очень против, – прошелестел Лев.
– Понимаю, – сказал Паша.
– И то, что Ира пьяная за рулем, тоже против, – не успокаивался Лев.
– Тоже понимаю, – вздохнул Паша. – Ну, она не пьяная.
– А, – кивнул Басин. – Тогда ладно.
Паша взял стакан и медленно поплыл в сторону машины.
Лева еще пару секунд подумал а потом уточнил:
– Так вам два стакана нужно или три?
Паша попытался дать какой-то развернутый ответ, но ничего было непонятно, поэтому Лева повторил настойчивее:
– Два или три?
– Ну, хорошо бы три, – признался Паша.
– Понял, –
Схватил стакан, залпом допил то, что в нем оставалось и невозмутимо – а главное, очень ровно – зашагал к машине.
– Эта история могла быть поучительной, – печально заключил Лева, – если бы нас поймали за кражу или если бы мы разбились все насмерть пьяные…
Настя немного начала икать от смеха.
– Ну, если бы вы разбились, для меня эта история точно не стала бы поучительной, – заметила она, вытирая слезы, – потому что мне бы ее никто не рассказал.
– Тоже верно, – согласился Лева. – Ну, в общем, я не горжусь, но и стаканы хорошие, конечно. Что ж теперь, игнорировать их, что ли…
– Так выпьем же за то, – подхватила Настя, – чтобы всегда замечать хорошее, никогда его не игнорировать…
– …но чтоб при этом можно было им еще и гордиться! – согласился Лева.
И здесь, конечно, размышления о судьбе героя – или любые размышления – буду писать для удобства курсивом.
Рядном сквозных, красивых, трепещущих…
Не самый я, конечно, удачный у мамы с папой вышел. Нужно было настоять на братике или сестричке.
А я, дурак, не просил.
Это превращается в дневниковую запись, хотя откуда мне знать, я и дневников-то не вел никогда.
Дорогой дневник! Сегодня я опять бессмысленно жив…
Странное дело: дневник – это тетрадь, а ночник – лампа. Утренник – это детский праздник, ну или, на крайний случай, мороз, а вечерник – человек…
Злобный: Вечерник, конечно, человек. А ты – осел!
Дружище: А кто так обзывается, тот сам так называется!
Лев: Так-то! Хотя, подождите-ка…
И с того самого разговора на чужой кухне до пяти утра, с тех самых полутрезвых откровений и открытий все началось – и, казалось, не имело шанса закончиться, будто эти двое должны проговорить вот так, как минимум, всю жизнь.
И они говорили. Семь лет.
Говорили на всех возможных языках, понимая друг друга бесконечно, строили свою Вавилонскую башню – или башню из слоновой кости. Снаружи ничего не было, потому что настоящий мир существовал между ними и внутри них.
Лева закрывал глаза и на черном экране век смотрел этот прекрасный диафильм: вот они с Насинькой гуляют по парку. Вот танцуют вечером на площадке уличного кафе, он смущается – я же совсем не умею танцевать!, она смеётся – я
Какое волшебное – и оттого ужасное – время. Ну, вот как так вышло: Басин верил, что это самое начало невероятного пути, а оказалось, что это и было самое невероятное на этом пути, а все, что дальше – разочарование и отчаяние.
Впрочем, нет, нет, не об этом – хотя бы сейчас. Лучше о море.
Сколько разных вещей они с Насей делали тогда, и как были хороши и счастливы во всем. Они гуляли по улочкам, взбирались в горы, купались, дурачились, бродили по рынкам, ездили, куда захочется, катались на яхте, вкусно ели, пили вино, занимались любовью, разговаривали, удивлённо созерцали водопады… И это только то, что делали они вдвоем. А было ещё и то, что делал Лева. Он ходил и смотрел на рассвет, слушал музыку, глядя на воду, нырял с причала, читал книги, а главное – он писал. Писал много, слегка истерично, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотался вслух от переполнявших его удовольствия и возбуждения. Именно тогда он, пожалуй, в первый и в последний раз чувствовал себя настоящим писателем.
Да, потом будет несколько электронных и бумажных публикаций, сомнительные и не очень сценарные опыты, некоторая даже известность. Но настоящим писателем, о котором не стыдно было бы сказать что-то приятное в приличной компании и напечатать пару строк в учебнике по литературе Лев Басин был именно тогда, когда у него не было ничего, кроме светлого будущего.
На светлое будущее, в общем-то, всегда смотришь через ненастроенную оптику: все размытое, но очень красивое. Как фотографии, которые пытаешься сделать через окно движущегося вагона. Что это за изумрудные и аквамариновые полосы? Лес, море? Непонятно, но цвета – просто шик, супрематисты кусают локти от зависти.
В светлом будущем нет финансовых вопросов и трудностей быта, там никого не обливают водой из лужи в дождливый день, и замок на куртке не может сломаться перед выходом.
Оттого и приятно любоваться его гипотезой, как видом из окна гостиничного номера в отпуске, когда проснулся в полдень и наслаждаешься мягким солнцем, чашкой кофе и отсутствием дел.
И тогда, стоя перед таким окном в чудесную жизнь, Лева писал без напряжения, вычеркивал без сожаления, а перечитывая, счастливо восклицал:
– Бог ты мой, как я хорош!
И – он, правда, был хорош во всем, что он придумал, и в том, что придумал не он, но мастерски вплел в макраме своих изобретений.
Басин бывал так эйфорически переполнен, что признавался Насе:
– Как же я себя люблю! И тебя – очень-очень люблю!
– Я тоже тебя люблю, – улыбалась она.
– А себя? – беспокоился он.
– Я…работаю над этим.
– Это правильно. Ты старайся, пожалуйста. Как можно тебя не любить? Ты же потрясающая!