Клинки максаров (Сборник)
Шрифт:
— Можно узнать, что ты об этом думаешь? — спросила она спустя некоторое время.
— Выпытывать у меня что-нибудь — пустое дело. Я не вижу особой разницы между тобой и Хавром. Более того — ты наотрез отказалась мне помочь, а он хоть что-то туманно обещает. Поэтому мое мнение останется при мне. Подождем, чем закончится наш поход. Но ты можешь не бояться за свою жизнь. Я гарантирую тебе безопасность!
Она снова надолго замолкла, а потом, глядя на пляшущие языки огня, спросила:
— Почему ты не остался у златобронников? Их компания подошла бы тебе гораздо больше, чем наша. Дело только в зелейнике?
— Нет. Мне бы это ничего не дало. Их воля не нужна мне
— Но ведь там тебе обещали любовь. Наверное, для тебя это немало значит.
— Ты слышала, что я ответил.
Я чувствовал, она хочет спросить еще о чем-то, и терпеливо ждал. Наконец Ирлеф решилась:
— Разве то, чем они занимались, и есть любовь?
— Проще было узнать это у самих златобронников.
— Я хочу услышать твое мнение.
— Для некоторых сторон жизни человека имеет значение только та мера, которой он сам пользуется. И все, что касается страсти, — как раз этот случай. Если златобронники считают любовью именно то, что нам довелось наблюдать, стало быть, так оно и есть. Для них, само собой.
— А для тебя? Для таких, как ты?
— Любовь… — Я усмехнулся. — О любви можно говорить бесконечно… Любовь — это голод души. Сладкое безумие. Любовь способна подвигнуть человека на любые жертвы. Она делает труса отважным, слабого — сильным, ничтожного — гордым. И только дурака сделать умным она не может. Скорее наоборот. Любовь слепа и несправедлива. Она принимает за достоинства даже пороки своего кумира. Она чурается разума, может быть, потому, что имеет более древние корни, чем он. Любовь, как вспышка молнии, лишь на мгновение освещающая нашу жизнь, все остальное в которой — мрак, слякоть и дождь. Любовь — это восторг, всегда сменяющийся разочарованием. Любовь погубила не меньше душ, чем ненависть. И все же тот, кто ее не испытал, жил напрасно.
— Выходит, жила напрасно и я… Та женщина у Переправы была права. Слепому не дано понять красоту распустившегося цветка. Речи этой ведьмы зародили во мне сомнение… Я не перестаю думать о ее словах. Неужели златобронники знают что-то такое, чего не знают дитсы? А теперь еще ты… Неужели мы действительно неполноценные?
— Ваша жизнь устроена совсем по-другому, чем у златобронников. Я не говорю — хуже. Просто — по-другому. Зелейник, Заповеди и бастионы не нужны сильным душам. И толпой они собираются только в моменты крайней необходимости. А что делать слабым? Им приходится жаться друг к другу, сбиваться в стадо, а тут царят совсем другие законы. Стадо может идти только в одну сторону и есть только одну пищу. Такой общей пищей для дитсов стала ложно понятая всеобщая праведность, а дабы сухой кусок не застревал в горле, вы запиваете его зелейником. Вы проповедуете скудность, смирение, прилежание, терпение — добродетели нищих. Чтобы жить в мире с ближними своими, вы отказываетесь от всего, на что те могли бы позариться. Вы отвергли все телесное, все дарующее человеку радость, ибо это может вызвать зависть соседа. Любовь запретна для вас еще и потому, что заставляет глядеть только на своего избранника, а не туда, куда глядит стадо. И в этом есть смысл! Ведь если стадо разбредется, обрадоваться этому могут только волки. Дит и в самом деле будет существовать лишь до тех пор, пока будут соблюдаться Заветы. Отречься намного проще, чем уверовать. Разрушить бастионы и засыпать рвы не так уж сложно. Вы можете стать свободными хоть завтра, но станете ли вы от этого счастливее…
— Значит, ты согласен, что мы правы? Ничего менять не следует?
— Вы не правы. Меняется жизнь. И этому невозможно воспрепятствовать. Этому нужно подчиниться.
— Даже в близком человеке трудно заметить перемены. А как же заметить их в жизни?
— На этот вопрос у меня нет ответа. Изредка появляются люди, способные не только объять разумом весь сущий мир, но и проникнуть взором в прошлое и будущее. Им открыты горизонты, недоступные для простых смертных. Они умеют сопоставлять несопоставимое. Это провидцы, пророки. Однако судьба их чаще всего плачевна. Род человеческий старается отринуть их. Этим людям доступна лишь посмертная слава.
— Нам ждать такого человека? А как узнать, не лжепророк ли он?
— Ждать пророка то же самое, что ждать дождя в пустыне. Разумные люди предпочитают копать колодцы. Спасение доступно только созидающим. Среди слепцов не родится зрячий. Вам придется прозреть самим. Хоть немного. И тогда пророк не заставит себя ждать.
— Прозреть?… — Она задумалась. — Прозреть, в твоем понимании, значит в чем-то поступиться Заветами. Ты же сам говорил, что для Дита это равносильно гибели.
— Разве бывает на свете что-либо вечное? Разве по пути сюда ты не встречала руины давно забытых городов? Разве гибель Дита означает гибель Вселенной?
— Ты говоришь страшные слова… Для меня гибель Дита и есть гибель Вселенной.
— И все же рано или поздно так и случится. В меняющемся мире выживает тот, кто сам способен меняться. А это вашими Заветами не предусмотрено.
— Мы будем не меняться, а бороться. Защищаться. Наступать. Все вместе и поодиночке. Хоронить нас рано… Смотри, костер уже догорает.
— В нем еще достаточно углей. Тебе лучше поспать.
— Я подкарауливаю сон, как охотник дичь. Но даже усталость не помогает. Голова моя готова лопнуть от всяких тоскливых мыслей…
И все же она забылась беспокойным тяжелым сном. Угли медленно меняли свой цвет от золотисто-алого к тускло-серому. Порывы ветра подхватывали уже не стаи искр, а пригоршни золы. Еще один раз я услышал отголосок Сокрушения — ударило очень далеко, где-то справа. Над горизонтом в той стороне возникла прямая, уходящая в небеса колонна и тут же развеялась, словно потерявший силу смерч. Потом на порядочном расстоянии от нас кто-то проскользнул меж кустов — не то зверь, не то припавший на четвереньки человек. Я мог бы поклясться, что стремительно промелькнувшее лоснящееся, лишенное шерсти тело было цвета спелого чернослива. Прошло какое-то время, и в той стороне, где исчезло это существо, раздался крик — пронзительный, злобный, бессмысленный.
Хавр появился с таким видом, словно отлучался на пару минут по малой нужде. На скуле у него засыхала внушительная ссадина, а запястье левой руки было обернуто пропитанной кровью тряпкой. Не говоря ни слова, он завернулся с головой в свой походный плащ и почти тотчас уснул.
Ирлеф проснулась первая и, глянув на своего бывшего мужа, пробормотала:
— Вернулся все же.
Перекусив все той же похожей на сахарный тростник древесиной, мы стали дожидаться пробуждения Хавра. На сей раз разговор что-то не клеился. Хавр, даже спящий, мешал нам.
Выждав некоторое время, Ирлеф подобрала еще не окончательно прогоревший уголек, раздула его своим дыханием и сунула Хавру за шиворот. Тот пробормотал что-то неразборчивое, заворочался и сел, тупо глядя на нас.
— Ну что там с дорогой? — спросила Ирлеф.
— Какой дорогой? — не понял Хавр.
— Которую ты ходил смотреть. Еще Забытой ее назвал.
— А-а. — Он зевнул. — На прежнем месте. Ничего ей не делается. Какая была, такая и осталась.
— А кто тебе щеку расцарапал?