Клинок инквизиции
Шрифт:
– Привести жертвенных агнцев! – приказал Шпренгер.
Брат Адольф спустился в подвал и вывел шестерых детей. Они брели цепью, связанные по рукам одной веревкой. Самому младшему мальчику было не более четырех лет, он шел последним, спотыкаясь на каждом шагу, и жалобно плакал.
Толпа зароптала. Равенбуржцы привыкли к казням, но такое зрелище было способно тронуть самую зачерствевшую душу. Раздались злобные выкрики, женский плач, кто-то требовал освободить детей, прозвучали даже угрозы. Шпренгер повелительно кивнул, ближние принялись теснить людей от помоста.
Плачущих детей между тем привязали к столбам, палач поднес факел к соломе. Площадь наполнилась воем, яростными воплями, люди рвались
– Жертва! – гулко выкрикнул Шпренгер, перекрывая рев толпы. – Я жертвую тебе, мой Бог!
Эти слова стали знаком для ближних: обнажив мечи, они бросились на горожан, рубили направо и налево, не разбирая – мужчина перед ними или женщина, взрослый или ребенок. Воины Христовы словно сами были одержимы демонами, против которых всегда сражались – на лицах застыли гримасы слепой ярости, глаза горели, как у диких зверей. Люди в панике кинулись бежать, образовалась давка, теперь уже обезумели все: прорывались сквозь толпу, падали, наступали на лежащих. Кто умел – кулаками расчищал себе дорогу, те, кто послабее, ползли на четвереньках по трупам, которые множились на земле. Плач, мольбы о помощи, крики боли слились в один многоголосый вопль. Ближние продолжали убивать – безжалостно, с алчностью голодных волков, дорвавшихся до беззащитного стада.
– Я жертвую тебе, жертвую, мой повелитель! – орал Шпренгер, указывая то на помост, где пламя подбиралось к ногам детей, то на безобразную бойню вокруг него. – Ты, кто восседает под древом смерти, ты, кто звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов!
Его лицо изменялось: вытягивалось, удлинялось, превращаясь в волчью морду, из-под утончившихся губ показались огромные клыки, в глазах вспыхнули желтые огни. Тело выламывалось, корежилось, приобретая иную форму, покрывалось серой шерстью, одежда трескалась по швам под напором мощных звериных мускулов. Городу явился настоящий вервольф.
Инститорис вцепился ногтями в пухлые щеки, раздирал их, не сводя жадного взгляда с творящегося на площади безумства. Лицо его пошло буграми, из-под кожи проступила сеть черных вен. Брата Адольфа корчило и скручивало – с лица широкими полосами слезала кожа, из-под нее вырастала твердая блестящая чешуя, нос расплющился, рот растянулся в безгубую пасть, на руках отросли длинные когти.
Камни мостовой стали алыми от крови, люди поскальзывались на ней, падали и больше не вставали, пригвожденные мечами. Ближние, в пропитанной красным одежде, врубались все глубже в толпу. Многие горожане, онемев от ужаса, даже не пытались бежать, с жертвенной покорностью ожидали смерти.
На площадь слетались мухи. Их становилось все больше. Черные рои кружились высоко над помостом, на котором горели несчастные дети, облепляли трупы на площади, пировали на кровавых лужах.
– Ты, кто был первым ангелом в первых небесах, которые назывались Beelzeboul! Ты, кто управляет всеми в Тартаре! Ты, в дар кому сжигают детей! Я принес тебе жертву, мой господин! Я покрыл кровавым знаком твоим этот город! – провыл Шпренгер. – Явись мне, покажи божественный лик!
Пламя костра взметнулось к небу ярким высоким столбом, пожирая останки детей вместе с помостом. Дерево прогорело и рухнуло, мостовая вокруг помоста вспучилась, взбугрилась, выстрелила вверх окровавленными камнями. В оголенной земле образовались ямы, из которых лился странный, зеленоватый свет. Они стремительно расширялись, сливались, срастались в один большой провал. Вскоре туда, взорвавшись напоследок снопом искр, ухнул помост. Воронка разрасталась, ползла во все стороны, осыпалась краями, хороня без разбора и мертвых, и живых, и жертв, и палачей. Площадь таяла, исчезала, из-под земли вырывались все новые тучи мух, густой пеленой застилали небо, заглушая жирным жужжанием крики умирающих.
Воронка добралась до крыльца ратуши и остановилась, сыто отрыгивая мушиные рои, словно обжора, раздумывающий, хватит ли ему съеденного для насыщения.
– Ты, кто свергает королей, заключая союз с тиранами! Ты, кто дает каждому человеку собственного демона, чтобы тот верил в него и был обманут! Ты, кто возбуждает избранных к желаниям грехов, ересей и беззакония! Ты, кто склоняет к разрушению! Ты, кто вдохновляет на зависть убийство и войны! Ты, кто собирается уничтожить мир! Ты, кому сотни лет поклоняются люди! Ты, имена которому Баал-Зебул и Вельзевул! Жертва принесена, Вельзевул! – выл и ревел Шпренгер, простирая руки к провалу. – Явись ко мне, повелитель мух!
В ответ на его призыв над краями ямы стало медленно подниматься нечто. Сначала казалось, это просто огромные земляные глыбы, но потом земля начала высыхать, трескаться, отваливаться, открывая взгляду серый камень. Окутанные зеленым светом, зазубренные, искореженные стены вырастали из воронки, проклевывались, делались все выше. Вскоре сквозь проломы стали видны широкие лестницы, полуразрушенные залы, на стенах которых виднелись высеченные фигуры загадочных божеств – с человеческими телами и головами животных, и монументальные каменные алтари со стоками для крови.
Люди, оставшиеся в живых – и горожане, и ближние, – замерли, наблюдая за удивительным явлением.
Наконец древний храм, словно уродливый гриб после дождя, поднялся полностью, заняв собою всю площадь, угрожающе навис над ратушей – она выглядела маленькой и хрупкой по сравнению этой громадой.
– Вельзевул, Вельзевул, Вельзевул! – ликовал Шпренгер.
Ему отвечал нестройный хор голосов – выжившие равенсбуржцы падали на колени, молитвенно складывая руки, кланяясь храму. Лица их менялись – сила, которая так долго и подспудно действовала на жителей города, наконец вырвалась на свободу. Больше на площади не было людей – бесновались уродливые ведьмы и колдуны с полузвериными мордами. Лишь немногие сохранили человеческий облик, новому божеству не поклонились единицы. На них бросались измененные существа, рвали на части, жрали дымящуюся плоть, глотали кровь, вознося славу своему богу. Насытившись, ползли на коленях к поднявшимся из земли руинам.
Посреди храма возвышалась огромная статуя – мускулистый мужчина с головой быка. В мощных руках он сжимал копье, направленное к земле. Пол вокруг него был устлан человеческими останками – теми, что рухнули вместе с помостом, и старыми, побелевшими, хрупкими от времени. Судя по размерам костей и черепов, все они принадлежали детям.
Мушиный рой обрушился с неба, опустился на статую, за ним последовал второй, третий. Насекомые облепили изваяние плотным жужжащим покрывалом, так что не стало видно камня. Мухи продолжали спускаться, окутывая истукана все новыми и новыми слоями, наполняя храм. Вскоре статуя превратилась в гудящее, непрерывно шевелящееся облако из черных тел. Оно покачивалось, меняло форму, лишь иногда силуэтом отдаленно напоминая божество.
– Он сейчас оживет, – прошептал Шпренгер. – Невинную кровь для повелителя!
Существо, в котором можно было узнать Инститориса лишь по доминиканскому одеянию, медленно опустилось на колени, ткнулось лбом в камень ступеней и застыло – то ли потеряло сознание, то ли молилось новому богу.
Вот он, настоящий оборотень. Что ж, его догадка оказалась правильной: это инквизитор убивал девушек, принося жертву своему демону. Сестру Марию убил именно он: Настя говорила, что Шпренгер приезжал в монастырь с расследованием. Скорее всего, пригрозил, что подвергнет девушку пыткам, если она ночью не выйдет за ворота. Тогда же он присмотрел и саму Настю.