Клинок Смерти-Осколки
Шрифт:
– Один не останется, подсобим.
– Ну, спасибо товарищ, – с благодарностью произнёс Петров и пожал руку Копылову.
***
Бронштейн протискивался по проходу вагона. На лацкане его кашемирового пальто был прикреплён красного цвета бант из ленты. Он прижимал к своей груди саквояж и пробираясь между пропахшими потом людьми, упёрся в Петрова и Копылова, услышал последние слова их разговора. Подняв глаза к потолку вагона, ювелир со вздохом произнёс:
– Как тесен мир.
Копылов посмотрел на Бронштейна и усмехнулся, а Бронштейн сделал вид, что они не знакомы и, обратившись к Петрову,
– Безусловно, товарищ. Я лично окажу содействие вашему красному командиру.
Петров с подозрением оглядел Бронштейна и строгим голосом спросил:
– Ты, чьих будешь, интеллигент?
Бронштейн, без тени сомнения, с полной уверенностью в голосе, с серьёзной миной на лице ответил:
– Ваших, то есть, простите, наших. Я, красный доктор, Бронштейн, Самуил Яковлевич. Не волнуйтесь за товарища, окажем полное содействие в дороге.
1920 год. Зима.
Была тёмная ночь. Снег валил пушистыми хлопьями, накрыв окрестность села Студёное своим сказочным, белым покрывалом. Село дремало, только изредка слышался лай сторожевых псов, привязанных цепями к собачьим будкам во дворах. В некоторых домах светились огоньки керосиновых ламп.
Копылов, придерживая под локоть Никифора, шёл с ним рядом. Прошёл месяц с небольшим временем, как они добрались до Смоленска и теперь входили в село, в котором жила жена Никифора. Они подошли к покосившемуся дому Красного боевого командира и, остановившись перед дверью, Никифор перекрестился, вздохнул и, сказав Копылову:– Иди за мной, – открыл дверь в сени.
***
В небольшой зале дома, за столом, при свете керосиновой лампы сидела дородная Авдотья, жена Никифора. Одной рукой гладя кота, сидевшего на табурете рядом со столом, а другой рукой держав ломоть хлеба с положенным сверху куском сала, она разговаривала с домашним питомцем и, услышав топот ног в сенях, повернула голову, застыв от неизвестности.
Дверь отворилась, и в залу дома вошёл Никифор с перевязанными бинтами на глазах и с ним, ютясь за его спиной, теснился Копылов, прикрывая за собою дверь.
Авдотья выронила из рук хлеб с салом на стол, чему был рад кот и без промедления воспользовался счастливым случаем отведать свинины.
– Господи, Боже ты мой. Никифор! – ошалев от неожиданного появления мужа, произнесла Авдотья и, встав с табурета, бросилась к нему на грудь.
Никифор гладил свою жену рукой по её голове, молча. Она обнимала его усталое тело, целовала в холодные худые щёки и голосила без умолка:
– Наконец-то родимый вернулся. Я ж все глаза проплакала днём и ночью. Ох, что ж голова то у тебя забинтованная. Поди, ранили тебя родимого? Что ж это такое? Все мужики у баб по дома сидят при деле, один ты у меня, как странник бродишь. Всё тебе неймётся.
Дал себе слабину Никифор от слов жены своей любимой, и впервые у него дрогнуло сердце, и он сквозь слёзы горя своего, стесняясь своих чувств, скупо произнёс:
– Да буде, буде тебе причитать. Жив я, вернулся.
Затем Никифор показал рукой в сторону Копылова и, взяв себя в руки, произнёс уже таким же, как всегда, голосом железа своей жене:
– Это Алексей, мой боевой товарищ. Меня сопровождал от самой Читы. Тоже ранение
Копылов протянул руку из-за спины Никифора Авдотье и представился:
– Щемилов, Алексей.
***
Глава 6
1921 год. Весна.
Весна пришла на порог. Ещё не было тепла, но снег лежал уже не скатертью, а холмами талыми, с грязным налётом повседневной суеты природы, которая линяла, так же, как и дворовые цепные собаки во дворах села Студёное.
***
Над крыльцом сельсовета, на крашеном древке ёжился от измороси Красный флаг. Председатель колхоза Аким, сидя за столом в зале Сельсовета, перед окном остановил своё рвение писать бумажки и посмотрел в окно. Сквозь мутные стёкла окна Сельсовета ему представилась картина, над которой он в душе посмеялся.
Напротив Сельсовета, через небольшую площадку, у дверей церкви, рядом с колодцем сидел на чурбаке Никифор; в тулупе, валенках и будёновке. Рядом с ним, с открытыми ртами, как голодные птахи, стояли пацанята села по возрасту лет по семь, по восемь. Никифор жестикулировал своими руками и что-то им рассказывал, с азартом, а пацанята, ёжились от прохлады, но слушали внимательно.
***
Аким вышел на крыльцо Сельсовета, потрепал рукой свисавший кумач, подпёр плечом столб крыльца и смотрел на Никифора с детворой, вдыхая чистый воздух после душного помещения.
Из-за угла церкви вышел Копылов. Его уже было трудно отличить от сельчан. Ходил он в телогрейке, в вязаном свитере, ватных штанах, шапке ушанке, но сапоги он свои не смотря на грязь, содержал в порядке, не чвакал ими по колено в грязи, как колхозники, а старался обходить провальные места и обувь свою мыл и чистил, привычка осталась от офицерского фасона.
Копылов подошёл к колодцу, облокотился на сруб боком и смотрел на Никифора, увлечённого своим рассказом детворе. Повязки на глазах у Никифора не было и только шрам от пули, прошедшей через веко глаза синеватым узором извилистым мозолил памятью лютой глаза Копылова. Один глаз у Никифора не видел, а второй только лишь оставлял надежду боевому командиру от докторов, что возможно когда-нибудь выздоровеет.
Никифор привстал с чурбака, поднял свою руку вверх и с пылом рьяного рассказчика, с брызгами у рта говорил жёстким голосом детворе
– Так вот, я, Красный командир на лихом коне скачу впереди своего конного отряде с саблей наголо, а друг мой Алексей Щемилов сидит в тачанке и с пулемёта косит Золотопогонников.
Ребятня стояла с выпученными глазами и не двигалась. Копылов пожалел ребятишек, видя, что рассказ им интересен, но замёрзли они и, наверное, уже раз сотый слышат эти речи от Никифора, который их зацепил по случаю и отрывался душой своей от горечи прошлого и, откашлявшись, обратился к Никифору: – Здоров будешь командир, – а сам ребятне показал рукой, чтобы они бежали гулять, и продолжил вопросом: – Ты не замёрз Никифор сиднем сидеть?