Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
Кладинога помолчал, тронул пальцами струны, прокашлялся и густым басом запел:
Ой, надвигалась черная туча,
Сгал гром громыхать...
По всем лицам теплой волной пробежала улыбка, губы сами повторяли слова кобзаря — любили казаки песню.
— Эту наш кошевой любит... Вот бы обрадовался, кабы услышал!
Кошевой атаман Тягнирядно сидел в это время на острове Бучки в шатре у Богдана Хмельницкого. Долго вспоминали они молодые годы, когда вместе казаковали, между тем Богдан Хмельницкий не забывал, для чего пригласил кошевого, и постепенно выложил перед
— Анафемские души! — проговорил он.
Тягнирядно был седой уже, дородный казак, однако еще подвижной, с молодыми глазами. Вырос он на Сечи, побывал и в море и в степи, был на турецкой галере, от цепей и сейчас еще чернели на запястьях, словно браслеты, глубокие полосы. Поняв, что пан сотник заговорит сейчас о политике, он поморщился; казаки весь жупан на нем оборвали, пока заставили взять палицу кошевого; ему конь да сабля, перегоны да сеча были по душе, а не кошевое управление. Тягнирядно крякнул. От Богдана Хмельницкого не укрылось его смущение, но Чигиринский сотник продолжал.
— Либо сейчас, пане кошевой, либо никогда, — сказал он твердо. — Коли панам-ляхам удалось уже поставить свой гарнизон на Сечи, так теперь жди, что из страха перед турецким султаном они и вовсе захотят стереть с лица земли казаков.
— Пане сотник, ведь ты же знаешь, что Польша не одна: за ней стоят Австрия и Франция. Ей в случае нужды и татары помогут.
— А мы татар переймем.
— Как это переймем? — вытаращил глаза кошевой. — Это чтоб с басурманами вместе?
— Не в церковь собираемся, а на войну, пане кошевой. А если в тылу спокойно будет, одно будем знать — пробиваться вперед. А Польше сейчас трудно рассчитывать на помощь. Рассуди, пане кошевой: в Англии, слышно, смута идет, во Франции тоже неспокойно. У самих, как говорится, пожар в доме. А возьмем Неметчину — все еще воюет со Швецией, Туретчина с Венецией дерется. Не до Польши сейчас султану. А в Крыму голод, и Польша до сих пор не заплатила татарам дани. Хан Ислам-Гирей — человек с головой.
Кошевой вздохнул еще тяжелее и снова вытер пот.
— Вам виднее, пане сотник, а только лучше бы с Москвою договориться.
— Лучше! — согласился Хмельницкий и тоже глубоко вздохнул. — Двадцать лет об этом думаю.
— Вот где наш правильный путь, пане добродию.
— Тогда уж Туретчина и Крым полезут на нас непременно, а московскому царю возможно ли будет нас поддержать? У самого Швеция в тылу. Будем просить, пан кошевой, не только о помощи, но и о том, чтобы царь московский принял нас под свою руку. Пусть не сегодня, пусть завтра, а иначе нас разные нехристи заклюют. Трудно, но будем домогаться.
— С этого бы и начинали. Говорите, что делать, мы согласны помогать.
— Пока польский гарнизон на Сечи, пустые разговоры!
— Сами знаете, пане сотник, сколько осталось товариства в коше. Поговорю, может, что и придумаем. И с реестровыми поведем беседу.
— Надобно! Мудрые люди говорят: и дальняя сосна к бору шумит.
— Еще и как зашумит! — уже весело сказал кошевой, по-своему поняв пословицу. — Сейчас же кликнем по зимовникам: пускай пули льют, порох делают, сами возвращаются и пищевой припас везут. Скажем — и старшого бог посылает.
— А мы пошлем призывные листы на Украину: пускай поднимают народ, — прибавил Хмельницкий, как о деле решенном.
— Пишите, пане добродию, а наше дело — рубать.
VI
Прошли
Но на третьей неделе нового года на остров явилось двое старшин Черкасского полка в сопровождении четырех казаков. Высокий частокол с бойницами, стража у ворот, целый лагерь за частоколом поразили прибывших. Из-за такого палисада нелегко взять беглеца. Пока казак кого-то вызывал, они внимательно разглядывали все вокруг: в двух землянках жило, должно быть, немало людей, так как они толпились не только у дверей, а и на площади. В одном конце кто-то обучал молодых хлопцев биться на саблях, в другом месте возились на снегу около пушки, похожей на борова. А лошадей под навесами стояло многонько, не одна сотня. Мусий Опара от удивления даже рот открыл и вопросительно уставился на Городченю.
— Вот тебе и бунтовщик!
— От того, что их много, ничего не меняется, — с раздражением возразил Городченя. — Из-за таких и нам, честным, не верят поляки.
— Не верят! Да и раньше не верили, пане Данило. И никогда. Они считают, что это уже у нас в крови — польской шляхте не покоряться.
— Мы служим его королевской милости, пане сотник, — польской короне, а не шляхте!
— А для меня все едино, — пренебрежительно махпул рукой Опара, но, оглянувшись на казаков, вспомнил, что двое из них — переодетые в казацкую форму поляки, и неуклюже закончил: — Польская ли корона, его ли милость король, все это есть величество.
К воротам направлялся какой-то казак, и, когда он подошел ближе, они сразу узнали Якима Сомко из Переяслава, потому что второго такого и ростом и красой на Украине не было. За Сомком шли шестеро казаков с мушкетами.
— Пожалуйте, вашмости!
Прибывшие старшины смешались: на такой прием они не рассчитывали, думали найти Хмельницкого где-нибудь под кустом, окруженного десятком-другим голытьбы, а что дальше делать с беглецом — само собой было ясно, для того и казаков взяли. Как обходиться с Якимом Сомко, тоже оказавшимся здесь, никакого распоряжения они не имели, а потому отвечали на приветствие совсем растерянно. Сомко даже улыбнулся, правда только уголками губ.
— Что имеете сказать?
— Мы к Богдану Хмельницкому, — насупился Данило Городченя. — Надо нам побеседовать.
— Заходите, вашмости!
Мусий Опара, очутившись на майдане, беспокойно оглянулся на ворота. Там уже стояла стража, которая, наверно, не выпустит их, если они захотят вернуться назад. Он встревоженно толкнул Городченю.
— Ты не очень того... а то гляди... — Заметив, что Яким Сомко обернулся. Опара угодливо заулыбался.
Прибывших ввели в шатер, но и тут они увидели перед собой не Богдана Хмельницкого, а Лаврина Капусту и Ганджу. Такая встреча еще раз удивила их и посбавила спеси.