Клуб Мефисто

Герритсен Тесс

— Красавица.

— Да. На свою беду.

Маура посмотрела на него с недоумением.

— Почему?

— Она была женой Николо Контини, знатного венецианца. По свидетельствам, они были очень счастливы в браке до тех пор, пока… — Он немного помолчал. — Пока Антонино Сансоне не погубил их.

Маура бросила на него удивленный взгляд.

— Тот самый человек на портрете? В другой комнате?

Он кивнул.

— Мой достославный пращур. О, все свои действия он оправдывал только одним — борьбой за искоренение дьявола. Благо церковь благословляла все — и пытки, и кровопускания. Сожжение заживо. Венецианцы особенно преуспели по части

истязаний, ведь это они изобретали и доводили до ума самые изощренные инструменты пыток, чтобы вырывать признания. И сколь бы невероятными ни были обвинения, после нескольких часов общения с монсеньором Сансоне в темнице виновными признавали себя почти все. В чем бы вас ни обвиняли — в колдовстве ли, в заговоре соседей или в связях с дьяволом, только безоговорочным признанием во всех грехах и можно было избавиться от мук. И принять милосердную смерть. Хотя, в сущности, она была далеко не милосердной. Ведь большинство жертв сжигали заживо на костре. — Он обвел взглядом комнату, портреты. Лики смерти. — Все люди, которых вы здесь видите, пострадали от его рук. Мужчины, женщины, дети — ему было все равно. Говорили, он каждый день просыпался с одной мыслью — как бы скорее взяться за дело. Мысль эта укрепляла его дух за основательной утренней трапезой из хлеба и мяса. Засим он облачался в запятнанные кровью одежды и отправлялся вершить свое дело — искоренять еретиков. Люди, проходившие мимо по улице, слышали крики и стоны даже через толстенные каменные стены.

Маура оглядела комнату, всматриваясь в лики обреченных, и вдруг представила их иными — искалеченными, искаженными болью. Долго ли терпели эти люди? Долго ли цеплялись за надежду избежать смерти и выжить?

— Антонино уничтожил всех, — продолжал Сансоне. — Кроме одной. — Он снова взглянул на женщину с ясными глазами.

— Изабелла осталась в живых?

— О нет. По его милости она умерла, как и все остальные. Только сломить ее он так и не смог.

— Она ни в чем не призналась?

— Вернее, не покорилась. От нее требовалось всего-навсего оговорить мужа. Отречься от него, обвинить в колдовстве, и тогда, вероятнее всего, ее оставили бы в живых. Ведь на самом деле Антонино добивался от Изабеллы не признания. Он хотел получить ее саму.

«На беду она была красива». Вот что он имел в виду.

— Год и месяц, — продолжал он. — Столько времени провела она в заточении, без света и тепла. И каждый день, снова и снова представала перед своим мучителем. — Он взглянул на Мауру. — Я видел инструменты пыток того времени. Даже представить себе не могу, что может быть хуже этого ада.

— Но он так и не сломил ее?

— Изабелла сносила все стойко до конца. Даже когда у нее отняли новорожденного ребенка. И когда сломали ей руки. И исполосовали на спине всю кожу. Когда выбили суставы. Каждое измывательство Антонино подробнейше описывал в своих дневниках.

— Вы и правда читали его дневники?

— Да. Они же переходили у нас в роду из поколения в поколение. Я храню их в тайнике вместе с другими малоприглядными семейными реликвиями той поры.

— Какое жуткое наследство!

— Именно это я и имел в виду, когда сказал, что у нас с вами одни интересы. Одни заботы. Мы оба унаследовали отравленную кровь.

Она снова взглянула на лицо Изабеллы и вдруг вспомнила о том, что услышала всего лишь минуту назад. «У нее отняли новорожденного ребенка».

Она перевела взгляд на Сансоне.

— Вы сказали, с нею в темнице был

и ребенок.

— Да. Сын.

— А с ним что случилось?

— Его передали в местный монастырь, где он и вырос.

— Но ведь он был сыном еретички. Почему же его оставили в живых?

— Благодаря отцу.

Ошеломленная догадкой, Маура посмотрела на собеседника.

— Антонино Сансоне?

Он кивнул.

— Мальчик появился на свет спустя одиннадцать месяцев после заточения матери в темницу.

«Дитя насилия, — подумала она. — Значит, Сансоне его отпрыск. И в жилах его течет кровь осужденной на смерть женщины».

И чудовища.

Маура в очередной раз оглядела комнату, всматриваясь в другие холсты.

— Ни за что бы не хотела, чтобы такие портреты висели в моем доме.

— Полагаете, это отвратительно.

— Они каждый день навевали бы на меня ужас. Напоминали, какой жуткой смертью умерли эти люди.

— И вы спрятали бы их в шкаф? Избегали бы смотреть на них, как избегаете мыслей о своей матери?

Она напряглась.

— У меня нет оснований думать о ней. В моей жизни для нее нет места.

— Наверняка есть. И вы порой вспоминаете о ней, разве нет? Этого невозможно избежать.

— Ее портрет у себя в гостиной я бы уж точно не повесила. — Маура поставила бокал на стол. — Странная у вас манера поклоняться предкам. Выставили в парадной гостиной портрет родственника-мучителя, как будто это икона. Словно вы гордитесь им. А здесь, в столовой, устроили галерею его жертв. Эти лица на стене напоминают коллекцию трофеев. Такие вещи обычно…

«Выставляют напоказ охотники».

Она осеклась на полуслове и уставилась на пустой бокал. Прислушалась к царившей в доме тишине. На столе пять приборов, а из гостей — только она одна. Может, он и вовсе пригласил только ее?

Когда Сансоне вдруг потянулся за ее пустым бокалом, она вздрогнула. Он отвернулся, чтобы наполнить его снова, и Маура уперлась взглядом ему в спину — подняла глаза и стала разглядывать его мускулистую шею, обтянутую воротничком-стойкой. Затем он повернулся к ней и передал наполненный бокал. Она взяла его, но вино даже не пригубила, хотя в горле у нее внезапно пересохло.

— Знаете, почему я держу здесь эти портреты? — спокойно спросил Сансоне.

— Мне это просто кажется… странным.

— Я вырос среди них. Они висели в доме моего отца, и в доме его отца. В том числе и портрет Антонино, только он всегда помещался в отдельной комнате. И непременно на видном месте.

— Прямо алтарь какой-то.

— В некотором роде.

— И вы его почитаете? Этого палача?

— Мы храним память о нем. И никогда не позволяем себе забывать, кем он был и чем занимался.

— Но почему?

— Потому что это наша обязанность. Священный долг, который семейство Сансоне приняло на себя несколько поколений назад, начиная с сына Изабеллы.

— Младенца, рожденного в темнице.

Он кивнул.

— К тому времени, когда Витторио повзрослел, монсеньор Сансоне почил в бозе. Но репутация чудовища настолько окрепла, что имя Сансоне было уже не преимуществом, а проклятием. Витторио мог бы отречься от своего имени и отца. Однако он поступил иначе. Он оставил себе имя Сансоне и взвалил на себя это тяжкое бремя.

— Вы говорили о священном долге. Что же это за долг?

— Витторио дал обет искупить грехи отца. Если обратите внимание на наш семейный гербовый щит, то увидите там, сверху, девиз: «Sed libera nos a malo».