Клуб «Вечное перо»
Шрифт:
Если говорить о Гаддаме, то последний посвятил себя именно литературе: Гаддам вообще редко покидал клуб, – только чтобы отнести в редакцию очередное свое творение.
Радов был полной противоположностью Гаддаму: веселый и энергичный. У нашего бойкого друга был только один недостаток, портивший в нем не столько человека, сколько писателя: честолюбие юноши не знало границ. Его страстное желание стать великим писателем пугало меня не на шутку.
Что же касается меня… Если честно, то все это время я пребывал словно во сне. Ходил в клуб как на работу (немаленькие гонорары позволяли
Самое удивительное было то, что, приходя домой и пытаясь продолжить начатое в клубе, я чувствовал что-то вроде провала в памяти: словно незримая рука стирала все и вся. Я начал наблюдать за собой, я внимательно следил за своей памятью, снова и снова подмечая удивительные вещи: стоило мне покинуть стены клуба, как все мысли улетучивались, словно их и не было вовсе, слово я был заколдован.
Радов окинул взглядом сидящих – и произнес громко и четко:
– Господа, я выхожу из клуба.
Впрочем, я не мог не заметить, что несмотря на всю свою четкость голос Pадова чуть дрожал. Мы молчали, не зная, что ему ответить. В те времена я вообще ошибочно полагал, что уход из клуба – личное дело каждого, поэтому не считал нужным что-то возражать Pадову, хотя расставаться с веселым парнем мне не хотелось.
Первым заговорил Гаддам.
– Радов, у вас претензии к кому-то из членов нашего клуба? – спросил он.
– Нет, что вы, леди и джентльмены, напротив, я считаю вас всех своими друзьями.
– Вас не устраивают наши гонорары, и вы нашли себе более достойную работу?
– Нет-нет, мистер Гаддам, вы можете не искать причины моего ухода. Мне очень жаль расставаться с вами, и я клянусь, что буду навещать вас как можно чаще, но боюсь, ничего не изменить моего решения. Видите ли, я хочу… писать сам.
К моему немалому изумлению в ответ на эти, казалось бы, самые простые слова Гаддам и Амассиан вздрогнули и недоуменно уставились на молодого человека.
– Но это невозможно, вы же сами понимаете это, – мягко, но уверенно возразил Амассиан.
– Господа, вы читали мои последние рассказы? – глаза Pадова лукаво вспыхнули, – можете мне поверить, я написал их сам, совсем сам, и – как ни странно – за пределами этого здания!
Я насторожился: я еще не понимал, к чему клонит этот человек, но чувствовал, что это касается не только Pадова, а нас всех… и потому дальнейший разговор был мне и вовсе непонятен.
– И где же вы их написали? – игриво усмехнулся Гаддам, – в саду этого дома? На крылечке?
– У себя дома на другом конце города в десяти километрах отсюда, – вызывающе отрапортовал Pадов.
– Вы… вы уверены? – Гаддам резко побледнел.
– Не может быть, – прошептал Амассиан, – такого не бывает. Никто не может самостоятельно написать что-то новое, в лучшем случае мы пишем продолжение к уже известным романам Pодуэлла.
– И, тем не менее мне удалось то, чего не удавалось еще никому, – ответил Радов.
– Вы уверены, сэр? Клянусь вам, здесь кроется какая-то ошибка, – окончательно возмутился Aмассиан.
В ответ на это Радов только пожал плечами.
– Вы настаиваете на своем решении и не намерены менять его? – холодно-осуждающе осведомился Гаддам.
– Да, джентльмены, – Радов вышел из-за стола, судя по всему, намереваясь проститься с нами, и Гаддам шагнул ему навстречу.
– Думаю, сэр, напоминание о том, что никто еще, даже покидая стены клуба, не разглашал его тайну, будет оскорбительным – сурово заметил Гаддам, – мы верим в вашу честность, и все же пообещайте нам, что не упомянете о тайне даже в своих произведениях.
– Я клянусь… – Радов решительно поднял руку.
– Пообещайте, – с нажимом повторил Гаддам.
– Господа, я обещаю, что от меня никто не услышит ни слова о тайне нашего клуба. Я обещаю не использовать этот факт даже в своих произведениях… ни при каких обстоятельствах. Всего хорошего, джентльмены. До свидания.
Гаддам сдержанно, но твердо пожал руку юноши и сел на место. Амассиан долго тряс ладонь Pадова, заглядывая ему в глаза, точно пытаясь узнать что-то очень и очень важное; я стиснул на прощание руку Радова и обнял его, желая успеха. К моему удивлению в ответ на мои слова Амассиан и Гаддам обменялись многозначительными взглядами, скептически усмехаясь.
Как только дверь за Pадовым открылась, Амассиан вскочил со стула и буквально забегал по комнате, вопросительно поглядывая на нас:
– Этого просто не может быть, – бормотал он, – мистер Гаддам, я уверен, что мальчик заблуждается, просто заблуждается, не более того. Не может быть. Не может быть… Pодуэлл в таком случае должен был сказать мне… – встретившись со мною взглядом, Амассиан испуганно осекся и замолчал.
– Довольно, сэр, – Гаддам предупреждающе вытянул ладонь, – судьба Pадова не волнует меня больше, мальчик сам вправе распоряжаться ею так, как считает нужным… Bы лучше расскажите нам что-нибудь, дорогой Aмассиан. Чем вы занимаетесь сейчас?
– Хожу по комнате, – отрезал Амассиан, – а вообще вот что я обнаружил: в те времена было принято дарить своим друзьям пряди волос, но Родуэлл никогда не делал ничего подобного. Более того, он тщательно сжигал состриженные волосы. Странное суеверие, не находите?
– Вы что же, хотели бы заполучить волосы Pодуэлла? – догадался я.
– Именно так, но дело здесь не в самих волосах мистера Pодуэлла, – Aмассиан нервно погрозил кому-то пальцем, – как генетика, меня интересует то, что содержится в этих несуществующих волосах, то есть гены гениальнейшего из писателей.
– Хотите исследовать их? – безо всякой интонации спросил Гаддам.
– Верно, – отозвался Aмассиан, – но как назло, от мистера Pодуэлла не осталось никакой генетической информации: ни волос, ни останков, ни малейшего намека на отмершие клеточки где-нибудь на воротнике белоснежной рубашки или пижамного костюма…