Клятва Тояна. Книга 1(Царская грамота)
Шрифт:
— Нашел! — радостно завопил он. — Вона откуда дергали, — он указал вниз, за перила. — Ловите разбойника! Он где-то тут, на низах прячется.
Стрельцы сбежали под мост, но так никого там и не сыскали. Тогда они, захлебываясь блядословием, подогнали от мытной избы чьи-то сани, бросили в них мертвое тело, затолкали поверх несчастного владетеля лавки, сами устроились по краям да и умчались назад, под Неглинные ворота. Ярыжке в санях места на хватило. Пришлось ему поспешать своим ходом.
— Вот и все! — сказал сам себе Баженка. — Было, а как и не было.
Он вывел лошадей на дорогу,
Пел, а как плакал.
Лошади трусили легко, радуясь, что отпущены бежать вольно, без понуканий.
Никто не попадался навстречу.
Чем дальше от Кремля с Китай-городом уводила дорога, тем выше и пронзительней становилась загородная тишина. Освободясь от вороньего грая, она сочилась, как невидимый ручеек.
То не вихрь крутит по долинушке, Не седой ковыль к земле клонится, То идет грозный божий гнев За православную Русь. Сгибнуть коршуну на гнезде своем, Пуху сыпаться поднебесьем, Проточиться крови на Москва реке…Хозяин санного роспуска поразился столь быстрому приезду Баженки.
— Да ты, парень, чево так рано притек? Или не хочешь платить по уговору?
— Хочу, хочу! — заверил его Баженка. — Получай свое, а мое верни с вычетом двух рублев. Вот и разойдемся.
Назад он ехал в беговых санях, которые сыскал ему на радостях водовоз. От прочих эти сани отличались тем, что кучерского места у них нет, ездовой стоит на запятках. Полость выстлана шерстяным бархатом, или, сказать иначе, трепом; полозья сомкнуты в виде медвежьей головы; оглобельки кривые, с седелкою и без дуги; упряжь на лошадях узорная, с кистями и беличьими хвостами; на глазах — шоры. В таких санях не беглому померщику езживать, а именитому боярину.
Баженка уселся на боярское место и велел гнать, да пошибче. Скоро они оказались у Курятного моста.
— Куда теперь? — вопросил ездовой.
— А куда глаза глядят! — разошелся Баженка. — Вот тебе полтина. Гулять так гулять!
— Советую на Кукуй, в Немецкую слободу. Там у них, как в Европах.
— Не нужны мне их Европы. Ты мне лучше Москву покажи.
И помчались они вокруг Китай-города к Кучкову полю. У Сретенских ворот Белого города попали в затор. Сторожа перекрыли Никольскую дорогу, что приходит в Москву со стороны Владимира. По ней двигался бесконечный обоз с затянутыми в рогожи кладями. Но вот обоз
— С приездом! — приветственно помахал ему рукой Баженка. — Будь здрав на гостях!
Тот ответно улыбнулся, и они разъехались.
Накатавшись вдосталь, Баженка вернулся на федоровский двор. Самого дьяка еще не было. Пришлось, его дожидаючись, коротать время с теткой Агафьей. Она все допытывалась, где был племянник да что делал, а Баженка в ответ: где был, там меня нету, что делал, и сам не ведаю.
Но вот появился Федоров. Несмотря на поздний час, он спешно потребовал Баженку к себе в белую комнату. Осмотрев, строго велел:
— Говори!
Баженка поведал ему все без утайки. Однако говорить старался с каменным лицом, сторонними словами.
Федоров слушал, слушал да и вставил, будто занозу вогнал:
— Рад поди, что на мосту не твоих рук дело?
— Рад, — не сумел увернуться от прямого вопроса Баженка.
Он ожидал в ответ гнева, презрения, упрека, а услышал тихое:
— И я рад.
Их глаза встретились.
— Не удивляйся. Плох человек или хорош, а все одно — от Бога. За грехи ему спросится. Стало быть, не через нас тот спрос учинен. Не мы и ответчики. Пожалел нас Господь, спасибо ему, всемилостивому.
— Святые слова, — искренно поддакнул Баженка и выложил на стол деньги, оставшиеся у него после расчета с водовозом и владетелем саней-козырок. — Вот, Нечай Федорович, сдача. Копейка в копейку. Покатался, правда, малость для своего развлечения. Москву посмотрел, время скоротал. Уж не обессудь на этом. Душа взыграла.
— Оставь себе! — даже не посмотрел на деньги Нечай. — Небось, пригодятся. Мыслю в Сибирь тебя послать. Ты человек молодой, безсемейный. Голова у тебя не снизу растет, а сверху, как надо. Коли честно послужишь, сполна и заслужишь. По душе ли тебе мое слово?
— Но душе, — голос у Баженки предательски дрогнул. — Еще как по душе! Только непопутна мне нынче Сибирь. Совсем непопутна.
— Что так? — сломал брови дьяк.
— Не гневайся, Нечай Федорович, сперва выслушай. Осталась у меня в Трубищах монастырская невеста. Не можно мне ее бросить. Никак не можно. Мы с ней иконку батькам целовали.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Нечай. — Что за невеста? Сказывай по порядку.
И поведал Баженка о своей неотступной любви к Даренке Обросиме, о том, как свела и разлучила их изменчивая судьба. Поначалу сбивчиво говорил, торопливо, боясь утомить дьяка лишними подробностями, потом успокоился. И полились у него слова сами собой, да такие подъемные и уместные, что ай да ну.
Федоров слушал его жадно, не перебивая. Лицо у него потеплело, разгладилось, потеряло приказные черты. Видно, вспомнилась ему своя история, похожая на баженкину. Иначе с чего бы ему так перемениться?
— Вот и выходит, что нельзя мне в сибирскую службу идти, — убежденно заключил Баженка. — От латинской веры убежать можно, а от сердечной привязанности навряд.
— Зачем убегать? — вышел из задумчивости дьяк. — И на Сибири для нее место найдется. Вместе с твоею Даренкой. Была бы охота.