Клязьма и Укатанагон
Шрифт:
– Из праха в прах? – спросила Евгения.
– Маладца, Евгения Золтановна.
– А вот и нет, по двоечке вам сейчас выставим обеим! Мы этого ласкового подымем, вот так, фартучком-то его вытрем, голубчика, а потом зарежем и засушим на зиму. Или на компот, а вовсе даже и не в прах.
– Прекрасно, – улыбнулась Татьяна, – неужели еще кто-то сушит яблоки и варит варенья?
– И варим, и сушим, и компот.
– Смотри, сколько их в этом году, не думала на продажу? Со всей деревни. В Москве-то даже в самый сезон на рынках по пятьдесят за килограмм.
– А
– Собрать, перебрать, отвезти в Москву и отдать оптом тем же торговцам…
– Отлично, Тань. Давай, организуй бабу Катю и бабу Шуру, они тебе соберут по целой миске. А завтра хоронить их будешь.
– Ты прям скептик какой, ладно, я сама подсчитаю.
– Вот-вот, ты подсчитай сначала, Крупнова, а пока сядь на место.
– Прямо наша математичка. Как ее?
– Людмила Гавриловна.
– Да, стоит у доски, пишет, Жень, спиной к классу, все начинают гундеть, она разворачивается – и ба-бац – как врежет указкой по столу, так, что все подпрыгнут. И тогда она, в тишине, ласково так скажет: детки, тихо-онечко…
– На самом деле добрая была. Помнишь, какая полная, а умирала – тростиночка и вот такого росточка… на похоронах никого не было.
– Ладно, давайте теперь за ваш дом, за хозяйство и за бизнес.
– А что у вас с фуа-гра, Светлана? Идет дело? – спросила Женя.
– Бежит прямо. Гусят откармливаешь, а потом печенка: м-м-мм, сказка!
– То-то нам ни разу не обломилось, – сказала Татьяна.
– Да есть проблемка одна, Тань, печалька, как нынче говорят. Освежи, запьем печальку.
– И что это за печалька такая?
– Да не понравилось мне там кое-что. А ты, Тань, меня знаешь, если уж мне чего не понравилось.
– Что, не тот вкус оказался у деликатеса?
– Ну, давай опять за здоровье. На вкус о-очень даже. Процесс не понравился. Гаваж называется. Вопрос не буду задавать, все равно не ответите, двоечницы. Так вот, не пошел у меня гаваж этот. Нормальные фермеры, французы, они как делают: приколачивают этим гусятам лапки к деревянному полу и потом, милое дело, три раза в день пропихивают кукурузу им в глотку через специальную такую трубку. Вот так если надавить под горлышко, – показала Светлана, – у него глотка и откроется. Вставляй и набивай его кукурузой! Вот те и пяченочка! Да вот бяда-то, вот горесть-то кака-а, нетути у нас энтой-то штучки-то! Специяльной хранцу-ускай – вот она, промбле-ема-та. Вот она, печа-алька-та!
– Ну ладно, Свет, хватит, скажи нормально.
– Да не шучу, на самом деле не продается, заказывать надо.
– Ладно, ладно, нашла проблему, и так все понятно, – сказала Татьяна, – ничего себе бизнес.
– О-очень у них успешный.
– Совсем с ума сбрендили – лапы прибивать. Фашисты.
– Ужасная жестокость, – сказала Евгения.
– Ну да, бошки им рубить – это мы можем, а вот чтоб процесс, гаваж этот, здесь не получается.
– Не для нас, видно, эти сказки Матушки Гусыни, – сказала Женя.
– Наше дело – потроха с грешневой кашей, – улыбнулась Татьяна.
– Что еще за сказки Гусыни?
– Да вот, Мария моя под руководством Евгении переводит французские сказки. Оказывается, Свет, все франузские сказки – это сказки Матушки Гусыни. «Красная Шапочка», «Кот в сапогах», «Красавица и Чудовище» – все Гусыня рассказала…
– «Красавицу и Чудовище» женщина написала, не помню, как зовут, но не Шарль Перро, – торопливо поправила Женя.
– Поня-а-атно, – сказала Татьяна.
– Я вот и не знала про эту Гусыню, хотя играла Красную Шапку лет семь, наверное.
– Да ты что?
– Да, сначала Шапку, а потом уже всех: Наф-Нафа, Козу и Бабушку под одеялом.
– Наф-Наф – это что? Откуда он там?
– Тань, режиссеры приходили молодые-задорные и вокруг Волка самовыражались, вплоть до танцев волка с козлятами и поросятами. Кордебалет. До тошноты. Никогда так не пьют и не матерятся, как после детских утренников…
– А я помню тебя в «Ромео и Джульетте».
– Был такой эпизод в этой неудавшейся карьере.
– А я не согласна. Что это – неудавшейся? Ты там вообще-то мужа нашла, а еще бы год – и заслуженную артистку получила бы, почему же неудачная…
– Это не я, это он меня там нашел…
– Тем более. Поехал за тобой из Москвы, бросил все.
– Ничего, зато я его в театре тоже неплохо устроила… главный энергетик…
– А я до сих пор не понимаю, почему вы оттуда ушли.
– Да как тебе, Тань, это ж террариум. Инженю, субретки, прости господи, и прыгучие девушки кордебалета. Прыгают все не туда. Это с одной стороны, с его, так сказать. А с актрисами вся режиссура, извини, через постель… Не место там для семьи.
– Гусь ваш очень хорош, – сказала Женя, – стоит напряженно, как скульптура. Древние греки разводили их не для еды, а держали за красоту.
– Да, он такой у нас, вечно напряженный…
– Но мы-то еще не древние, да, девочки? – сказала немного захмелевшая Татьяна, – нам еще кое-что нужно, кроме их красоты.
– Бруно! – резко и громко закричала Светлана. – Пошел отсюда!
Гусь не дрогнул.
– Не нравится ему, Сизова, твое грубое обращение, – сказала Татьяна.
– Bruno, beau, reviens, je vais pardonner, – ласково позвала Женя, но с тем же результатом.
– Дождется он у меня великой французской революции.
– А со своими-то он как, а, Свет, кавалер этот?
– Никак. Давайте за нас, за женщин, за красоту нашу сказочную, а то уже совсем нас эти гуси игнорируют, – сказала Светлана, посмотрев на часы. Все снова засмеялись.
– То есть совсем никак? – выпив бокал, решила уточнить Татьяна.
Светлана повернулась к ней и, глядя в глаза, сказала:
– Крупнова, если это тебя так интересует, то совсем. Ты не поверишь. Просто вот не трахает их ни разу – и все. Понимаешь? Брезгует.