Клязьма и Укатанагон
Шрифт:
– А, черт, – сказал он огорченно, – вы не поняли, никаких условий, просто попросили передать.
Она отодвинулась еще дальше (бабы с колясками приблизились), повернулась к нему и, убрав руки за спину, улыбнулась:
– Я, кажется, вам ясно сказала: мне чужого не надо.
– Нет, – сказал упрямый придурок, – вы не поняли: здесь деньги, а не то, что вы подумали.
Она подождала: две мамаши, глянув на них, не задерживаясь, проехали мимо, и, по крайней мере у одной, в коляске кряхтел и шевелился ребенок… и вроде не собираются разворачивать свои коляски… Парень огорчился как-то очень натурально, да и сейчас тон был грубовато-искренний, может, и не мент. Она сменила тон и сказала: «Все равно, оставьте себе». И тут он вдруг, со словами «извините, себе я это оставить никак не могу», встал и пошел. Она ахнула: сейчас сзади сфотографируют ее одну с пакетом – «чей же он еще тут, кроме как не ваш?» – и вот тебя типа поймали с поличным. Она резко обернулась: никого. «Вообще не нужно было садиться с ним рядом, – мелькнуло в голове, – сказать стоя и тут же уходить, вот так ведь и влипают…» Никто, правда, не подходил… заметила, что в окно офиса на нее Оля смотрит. К этой лавке, поняла она вдруг, не очень-то
– Не очень-то он был на дурачка похож в кожаной-то куртке, – пробурчала из-за своего стола Ольга.
– Ты, Оль, тоже на дурочку не похожа, – улыбаясь ей, ответила Татьяна. Осталась после работы «кое-что дописать». Никогда столько денег у нее в руках не было. Заперла их в сейфе на работе и за несколько раз в течение трех дней перевезла домой.
Через месяц почти, когда она вышла на улицу после рабочего дня, он сидел на другой лавочке, уже лицом к их двери, и смотрел на нее. Она остановилась на секунду, потом отвернулась и пошла к остановке автобуса. В автобусе он стоял недалеко от нее и вышел вместе с ней. Пройдя немного рядом, сказал:
– Я только провожу, не бойтесь.
Она остановилась:
– Что вы все время меня успокаиваете, а? Чего я должна бояться? Вы что, Гудвин, великий и ужасный?
– Да нет, это я так, наоборот, говорю, чтобы вы не боялись ничего…
Она, не двигаясь с места, сказала:
– Вот опять… ладно, раз так просите, я не буду бояться. Спасибо, что проводили.
Они стояли, он говорил какую-то ерунду, она не двигалась с места и не отвечала. Просто стояла и молчала, смотрела в землю. Он понял, замолчал, потом сказал: «На сегодня все, спасибо за внимание», – сошел с дороги и оперся плечом о дерево, типа «иди, никто тебя не держит, я тут просто отдыхаю». Она шла к дому и чувствовала, как он провожает ее глазами. Мать была в Поречье. Ей было совершенно понятно, во что ее хотят втянуть, зачем дали деньги и что будет дальше. Откладывать больше было нельзя. Она включила телевизор и стала делать домашние дела. Окна легко просматривались, поэтому около десяти поставила будильник на четыре тридцать, потушила свет, в полутьме кое-как собрала вещи, немного поспала и с первым утренним поездом уехала в Москву, сделав наконец то, что давно задумывала, но для чего никак не хватало решимости.
Он появился снова, и это был июнь. Он ждал ее около единственного подъезда башни-девятиэтажки, где она снимала комнату в двухкомнатной квартире (в меньшей, запертой, хранились вещи хозяев). Тут она действительно испугалась, увидела его издалека и остановилась: лихорадочно решала, можно ли незаметно повернуть назад к Преображенской площади, но он уже шел к ней и улыбался. «И чего вырядилась сегодня, – мелькнула у нее мысль, – видно за километр, нет чтоб в серое платье». Она слушала интонацию и внимательно смотрела на него, мультик еще не научился запускаться легко, а он что-то говорил и улыбался как-то извиняясь, кажется, за этим не было ни второго смысла, ни подозрительной ласковости, не дергался, не жестикулировал, не приближался, и вообще лицо в пузыре было… ну, человеческое. Она стала понимать то, что он говорит, – тоже звучало нормально. Они прошлись, он опять просил прощенья, что напугал, и стал вдруг все вываливать напрямую – наверное, понял, как с ней нужно разговаривать. Говорил в деталях о своем бизнесе, торговле металлом, о бывшей семье и ребенке, у него мальчик, Денис, о своей серьезности, что он может, конечно, посмеяться и пошутить, но в целом он серьезный человек, почему-то ему казалось важным, несмотря на ее шуточки, это подчеркивать, сказал, что не может ее забыть, что собирается порвать с прежними друзьями, не из-за нее, конечно, то есть не только из-за нее, просто давно собирался; чтоб она не думала, он не бандит, и никогда не был, отказался в свое время от крупного бизнеса с ними, вообще решил бизнес во Владимире свернуть, дать отступного и связи оборвать, хочет попробовать здесь, в Москве, сам, без партнеров; какие-то деньги есть, а ребята помельче – ну, от них деваться было некуда, соседи да одноклассники, попросили тогда с пакетом, а уж были ли у них еще какие-то планы – он не знает, но из-за него она может не беспокоиться, от него никакая информация дальше не идет, а уж тем более насчет нее… В общем, успокоил, потом еще как-то позвонил, попросил совета по бухгалтерии, потом приехал, поговорили, погуляли – ей нравилось то, что она видела в нем. Он был крепкий, высокий, русоволосый, с головой и с чувством юмора. Похоже, ему можно было верить. На переезд в Москву у него ушел год: все оказалось не так просто и с его крутыми опекунами, и с переездом бизнеса. Он изредка приезжал, они ходили в какой-нибудь ресторан, иногда в театр или кино, а звонил раз в три дня, и они разговаривали о делах и о всяких мелочах, она рассказала, что уже два раза сменила работу и на этой, последней и самой перспективной, начальник стал проявлять специфическую активность, от которой можно было избавиться только уволившись, а увольняться не хотелось. Она заметила, как Павел аккуратно помогает ей разговориться, не впрямую, при всей якобы своей прямоте, а так, с расчетом, вперед хода на три: напряженная работа, впереди лето – и в другой раз: когда фирма предоставляет отпуск работникам? – а потом: где и когда бывала? или посоветуй: куда лучше ехать отдохнуть? – ну и пускай чуть хитрит, решила она, умный, значит, а мы тоже не пальцем деланы: она позвонила во Владимир своей бывшей замше, Гале, и попросила разузнать о нем. Все вроде совпадало: в разводе, есть сын, с женой разошелся не по-свински, платит, поддерживает, отзывы были на удивление хорошие. Ну, по бабам владимирским, конечно, прошелся, но без особого усердия, не коллекционер.
В очередной раз они встретились в октябре, вечер был теплый, и из ресторана они пошли в парк «Сокольники». Там поцеловались, как-то дружески, смеясь, еще прошлись, она чувствовала, как он волнуется, и сама тоже стала волноваться. Они опять стали целоваться на лавочке около какого-то толстенного дерева. Было почти совсем темно. Он, обнимая ее за талию одной рукой, другую руку вдруг просунул ей под ноги и, приподняв, пересадил к себе на колени. Потом притянул и, ласково проехавшись рукой по коленям, пошел дальше и под платьем тронул ее между ног.
– Подожди, пожалуйста, я тебя отвлеку на минуту, – улыбаясь, сказала она.
– Я не могу ждать целую минуту, – строго сказал он и, не выдержав, тоже улыбнулся.
– Хорошо, тогда я сразу спрошу тебя, – снова мягко сказала Татьяна, – ты, Паш, хочешь меня прямо здесь трахнуть, как б…дей владимирских в парке Гагарина, да? – Она выпрямилась, он почувствовал ее напряженные ляжки и что она словно стала тяжелее. В темноте она глядела ему в глаза. Оказалось, что глаза бывают хорошо видны в темноте. Руки его убрались из-под ее платья. – Спасибо, я могу теперь опять сесть на лавочку? – спросила она.
– Ну, ты, Татьяна, даешь, – только и смог сказать он.
– Я не даю, – сказала она, встав с его коленей и оправляя юбку, – я или люблю, Паша, или не даю (прозвучало грубовато-искренне, отметила сама). Так что отвали. Пошли домой, а то завтра на работу, у меня же не свободный график, как у тебя. – Он проводил ее молча, у подъезда обменялись: пока-пока, разговаривать было невозможно.
Он отошел немного и остановился: «так что отвали» – означало четкий отказ. Он стоял, пространство внутри него сжималось, легкие романтичные строения, скрывавшие серую бытовую твердь, валились одно за другим. Ночью разруха захватила все. Стало подташнивать, как кисейную барышню какую-нибудь. Как это может быть? «Ну отказала. Радоваться надо, что она такая. У тебя ведь серьезные намерения, чего ты полез в парке?» – говорил он сам себе. «Отчего страдания? Потому что она льдина и бухгалтер во всем, – сказала внутри мрачная твердь, – расчетливая и злая, с ходу тяпнула, ловко, с издевкой: „можно я тебя отвлеку на минутку“ – невольно выглядишь идиотом, манера такая кошачья». Да нет, можно, конечно, пошутить и даже посмеяться, но не так же, когда человеку плохо, а ты посмеялась и пошла себе домой. Сдохни тут, дружок. Кошки дружбы не понимают. Он ходил по квартире от окна к окну. «Страх, – сказал он сам себе, – это страх. Боюсь я, что она меня не любит. Совсем. Хотел близости, да, и что? За что казнить? В парке – это было глупо… Детский сад. Хотел скорей. Потом чтоб стала любить его, ага, уже всем кошачьим сердцем. А тут такой отлуп. Хотя целовалась-то зачем? Это что тебе, восьмой класс, вторая четверть? Все к лучшему, плевать, какая же злобная девка, а? Волевая, зараза, и жесткая. Даю не даю – это было грубо. И цинично». Непонятно, что ему захотелось-то с такой бухгалтершей, ему же нравятся женственные и ласковые. Практичная: завтра на работу. Большая льдина Крупнова. В чем-то, может быть, и правильная. На фоне многих… Понятно, почему обидно. Не любит потому что. Он вспоминал тон их прежних разговоров, какие-то мелочи взаимоотношений, слова, общую приветливость при явном отсутствии тяготения к нему лично, к нему как к мужчине. А так, конечно, очень приветливая, умеет держаться без волнения, хоть мимолетного. И поцелуи эти были формальные. Типа подачка. Он чувствовал себя физически разбитым. Надо это прекращать, совсем, прекратить встречаться, прекратить вообще, даже общение, совсем, оторваться от нее. Никак не спалось, он лежал тяжелый, как-то криво, но не делал попытки повернуться. Тело валялось отдельно, а голова со всеми переживаниями и напряженной, глупой в темноте мимикой – лежала отдельно. Не надо было ее отпускать, надо было чуть-чуть пересилить там же… влажная ведь была … можно было бы… а-аа…тьфу, тьфу, глупости, что можно сделать после таких слов… Да и не так он хотел, этого-то добра… завтра поеду к девкам. Нормально все это, нормально, говорил он себе. Нормально…
Но нормально не было. Он хотел, даже если у нее не хватает к нему любви как к человеку, чтобы она захотела его как мужчину. Она же давно одна. И он один. Потом из этой близости родилось бы чувство. А он бы не торопился, и все постепенно двигалось. Хотел, чтоб она тоже так думала и ей самой хотелось бы пойти этим путем. Из любых соображений, ему плевать. Нет. Все-таки чтоб ей хотелось его как мужчину, а не из каких-то практических соображений. И то, что она на это не пошла, означает, скажи себе честно, давай, это надо сказать: ты недостаточно ее интересуешь для того, чтобы она захотела попробовать, иначе пошла бы хоть на один раз. Вот и все. Не как бизнесмен, лидер, защитник и прочая хрень – с этим как раз все нормально. Не интересуешь как мужчина. Не облегчай, парень, ты ее не волнуешь. Не волнуешь ты ее. Не совпало. Давай, глотай пилюлю. Запьешь потом. Он лежал и лежал. Понимал, что лежать до утра. Приходило ожесточение.
Вдруг раздался телефонный звонок, он вздрогнул: три с лишним. Пошел к телефону и понял, кто звонит, других вариантов не было. Нахлынуло волнение и мигом смыло ко всем чертям и ясность, и жесткость. Он стоял и не брал трубку. Но потом как-то так получилось, что он перезвонил сам. Она подняла сразу, то есть ждала. Они молчали.
– Ты генеришь так, что я не могу заснуть, – сказала она наконец. Он не мог отвечать.
– Ты что-нибудь скажешь? – спросила она.
Стараясь не показать своего состояния, как-то собрав горло в стандартное, как ему показалось, положение, он сказал «нет», но вышло сипло. Она помолчала и сказала:
– Если хочешь, можешь приехать.
Опять не справляясь с артикуляцией, он сказал «нет» каким-то птичьим немыслимым тембром.
– Целую, – как-то протяжно и неожиданно нежно сказала она и опустила трубку.
Он лежал и не знал, что делать. Плотского желания не было и в помине, но очень хотелось быть с нею в одной квартире, сидеть рядом с ее кроватью, просто сидеть на полу всю ночь, пусть бы спала. Он поехал к ней, сказав себе: если хоть раз сострит, тут же поворачиваюсь и уезжаю. Но она не острила. Она стояла в ночной рубашке и смотрела на него. Он поцеловал ее в щеку, она ответила в губы, потом еще и еще. В постели было ужасно: жарко, потно и скомканно, и к тому же, к его ужасному смущению и удивлению, его телу это было не нужно. Но хуже всего было утром.