Клязьма и Укатанагон
Шрифт:
– Кого у меня сколько будет? – как-то отстраненно спросила Евгения.
– Детей, – сухо сказала Татьяна, – не мужиков же.
– А-а, – как-то длинно протянула Евгения, обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда должен был идти поезд. Потом снова взглянула на Татьяну: – Не видно, задерживается, что ли? не знаю, как бог даст.
Это так между делом было сказано, что Татьяна сначала не поняла, что это ответ, и продолжала ждать.
– Ну ладно, думай сама, большая уже, – поняв сказанное и почувствовав сопротивление, завершила свои советы Татьяна, и потом, по дороге в Москву, ругала себя, что полезла с вечными своими самыми лучшими намерениями, хотя давно уже никому ничего не советовала. Она знала, почему полезла в этом случае: увидела в ней ту себя, прошлую, полудетскую, почувствовала тем точным чутьем, каким различают свою или чужую человеческую породу. Первый раз за долгое-долгое время, и потому с большим удивлением, она увидела, что встречаются все же еще такие, какой она была когда-то.
От этого прощания на платформе, помимо досады от своего неточного шага, у нее оставалось ощущение какой-то упущенной детали, что-то не складывалось там, на платформе, что она хотела поправить, но так и не поправила, потому что полезла со своими советами, а деталь эта и улетела из памяти. Матери она звонила пару раз в неделю, дотошно расспрашивая про мелочи быта, про то, как там у нее картошка и морковь, сухо ли там, в подполе, много ли снега, куда ходила и когда вернулась от соседки, понимая по деталям, по интонации не про морковь, а про физическое самочувствие матери.
Через день после возвращения в Москву она позвонила матери и рассказала, как доехали, как прошло у Маши первое сентября, – и вдруг за рассказом о мелочах старушечьего деревенского быта услыхала, что Женя в Поречье. Тут она и вспомнила эту упущенную деталь: горсть мелочи, которую Женя выгребла из кармана и шевелила в ладони – Татьяна решила тогда, что нужно будет помочь ей с деньгами на билет, и уже положила руку в карман, но ждала, что Женя или достанет кошелек, или спросит о деньгах, но та пошла к кассе, хотя на билет до Москвы этой мелочи никак не могло хватить. Что происходит? Какая-то идиотская история. Все время промахивается с этой Женей, казалось, так правильно все разрулила, и для подруги, и для Жени этой, зря сразу денег тогда не дала, ждала, чтобы та попросила, и с советами, оказалось, не попала, напрасно уговаривала уехать и пугала Светой, по-другому как-то надо было. Попробовала разговорить маму, но расспросы ничего не дали. Потом звонила еще, узнала, что Евгения переселилась в дом к Светлане и Сергею. Все это было удивительно. Наверное, та, прежняя, Татьяна поняла бы все точнее в этих отношениях, может, и говорила бы там, на платформе, по-другому, да где она, прежняя?..
Дождавшись, когда приятно удивленные жители Нечерноземья, давно уже не ждущие милости от природы, откланяются сухим в этом году грядкам и, пятясь задом, утащат в подвалы и погреба тяжелые в этом году мешки, осень вызолотила леса. К середине сентября Поречье опустело, и Женя поняла, что, как ни считать свое будущее дитя делом божьим и надеяться на вышний промысел, ей необходимо самой срочно начинать содействовать этому таинственному промыслу и немедленно приступать к решению насущных земных проблем. Очень хотелось, конечно, как это было у нее каждый год, погружения в осеннее состояние прохладного и сосредоточенного счастья, хоть ненадолго стать покорной частью этого загляденья и очей очарованья, но не получалось. Не было знакомого чувства богомольного преклонения и одновременно вдохновляюще строгой ступеньки вверх, в высоту. Она гуляла по пустым улицам пустой деревни, по деревенским прогонам с выкатившимися из-под заборов яблоками и думала о доставшей уже тошноте, физическом неудобстве, не очень-то счастливом, видимо, Сергее, но более всего о насущном: надвигающейся зиме, Светлане, деньгах, детских вещах, дровах, воде и целой куче подобного.
Бабушкин дом в Поречье годился только для летнего проживания. Когда она, почти два года назад, приезжала сюда с друзьями на зимние каникулы, больше трех дней они тогда не выдержали: отогреть его было почти невозможно, из щелей дуло, запас дров кончился в два дня, свет в комнатах еще наладили, но водопровод перемерз, и за водой бегали к общей колонке на другом конце деревни.
Ехать к матери тоже невозможно, та жила в Коврове у Петра Викторовича, к которому сразу же переехала, как только Женя поступила в Иняз, то есть почти сразу после смерти отца, а сошлась с Петром Викторовичем, как Женя подозревала, еще когда отец был жив, а может быть, даже еще и до его болезни. Ей горько было думать об этом – отношения у папы с мамой последние годы были не очень, но то, что мама могла при болеющем отце иметь отношения с другим человеком, это было тяжело, и она отгоняла от себя детали их жизни того времени, не хотела докапываться. «Был бы жив папа, – подумала Женя, – никаких у меня проблем вообще не было бы». В институт возвращаться смешно: нельзя явиться как ни в чем не бывало и заявить: передумала, товарищи, брать академку, буду учиться в состоянии тошноты и глубокой беременности только на хорошо и отлично. И это бы еще ладно, но после зимних каникул все равно придется решать с тем же академическим отпуском и одновременно еще с жильем, потому что у Семиной, вчетвером в маленькой двухкомнатной, как это было у них подряд три курса, не выживешь, вернее, как родишь – так всех как раз оттуда и выживешь, как свинья какая, этого нельзя. То есть что? Деваться некуда, что ли?! Она перебирала эти варианты и вдруг заметила, что заторопилась, ускорила шаг и дышать стала часто и неровно. Остановилась и постояла на месте.
Не хитри, сказала она самой себе, все не так. Все на самом деле можно. Можно и к девчонкам, перебиться, по крайней мере, до родов, а за это время подготовиться с жильем и финансами, можно и к матери, в конце концов, рассказать все и попросить прощенья, что скрывала. Да и самой уже вот тут это вранье: мамочка, привет, все хорошо, я здорова, очень напряженно в этом году, бегу на занятия, главное, что у тебя все в порядке, давай подробности эсэмэсками, чмоки-чмоки. Все рассказать, она поймет, поможет и сейчас, и потом, с ребенком, можно отдельно снять там жилье себе, в этом Коврове – там это копейки, заработков от переводов с венгерского и французского должно хватать, галстучки ее вязаные и браслетики пересылать в Москву девчонкам или передавать с поездом, а заказы получать через ту же Галку Семину, переводы денег на карту – не проблема, даже выгоднее получается жить в Коврове – все это можно, и ничего ужасного, и не с тем еще люди справляются. Все это она может сделать сама и одна. «Могу, могу», – сказала вдруг она вслух. Но дело в том, что она не одна. Не одна, слава богу. Как он боится, что она уедет к матери. Какой Сережа оказался на самом деле понимающий и чувствительный человек. Женя села на лавку у крайнего дома. Она в отношениях с ним, конечно, опять была немного неосмотрительна, это у нее с детских лет, но с Сережей так счастливо все получилось, как они нашли друг друга, это так очевидно и по совпадающим в мелочах чувствам, и по их отношениям друг к другу, и по близости, это уж вообще что-то такое, совершенно не представимое раньше. Все родилось из их знакомства в прошлом году, летом, но тогда она испугалась перспективы: у него жена, не хочу быть в хороводе, «очередной», к тому же обман, нехорошо перед Антоном, сказала тогда себе Евгения и практически сбежала, уехав раньше, чем говорила. Потом, в Москве, Сергей стал на пару месяцев героем ее внутреннего, придуманного романа, параллельного с реальными отношениями с преданным Антоном. Учеба на втором курсе оказалась тяжелой, отсутствие свободного времени и усталость подмяли под себя и сделали малозначащим все, даже расставание с Антоном прошло не сложнее, чем какой-нибудь зачет. Отступили и будоражащие воспоминания, и мысленные диалоги с Сергеем. Но когда в этом году она приехала в Поречье, то чувство уже вело и диктовало, восхищали его ловкость, энергия и умение справиться с проблемами, его покоряющее мастерство в поцелуях, движениях рук и ласках. Отношений просто невозможно было избежать. А раз так, значит, судьба. А раз судьба, то ничего не страшно, пусть неопределенность уже дотянулась до октября, самое важное должно вызреть, иногда так все и решается: в последнюю минуту, но самым правильным образом. Еще все впереди и все будет, и Будапешт, и Париж, и Сережина Австралия с райскими птицами – все, как они планировали, ребенок не помеха, уже через полгода можно будет ездить всем вместе. Она всегда находила правильное решение, когда не суетилась, не дергалась и не впадала в меланхолию. А сейчас и подавно нужно время, чтоб из сложностей сложился правильный рисунок. «Меня двое, – улыбнувшись, сказала она самой себе, – значит, ко мне в небесах двойное внимание». Ведь абсолютно ничего плохого она не хочет, надо с добром делать продуманные, выверенные поступки, а все остальное сложится само собой. «Сергей все понимает и находится в сложнейшем положении – мы оба в положении, – и нам обоим нужно время, но мне чуть побольше». Она рассмеялась и толкнула ногой краснющее и уже подгнившее большое яблоко. Правильно, что она вернулась в Поречье, правильно, что в отношениях с Сергеем не просит, не давит на него, просто любит, и все, даже когда ей очень плохо. Она встала с лавочки и пошла дальше, в поле, за деревню…
Впереди зима, придется, наконец, съездить в консультацию и заранее все обговорить, заплатить им заранее, а потом перестраховаться, где-то в конце февраля лечь в больницу. Она не заметила яблоко, наступила и чуть не шлепнулась: вот, нужно осторожнее, сколько пропадает яблок, он последнее время настаивает, чтобы она переехала к ним в дом – самый сумасшедший вариант, – говорит, что очень легко договорился со Светланой, потому что половина дома по закону его, что она на самом деле очень человечная и споров у них по ее поводу просто нет. «Если они уже давно не как муж с женой, а как друзья – значит, я ничего ни у кого не отнимаю и на чужое не покушаюсь. Очень это странно, конечно, такая деревенская коммуналка с бывшей женой, раньше так жили и с десятью соседями – и ничего, все были живы-здоровы, поцапались-помирились. А что, люди должны, как зверье какое-то, рычать и охранять свою пещеру? Глупости, ни мне, ни Сергею ничего не надо, всего на одну зиму, к лету, уже втроем, переберемся жить в город. А сейчас три нормальных взрослых человека уж наверное смогут прожить по-человечески одну зиму не в голоде, не в холоде, в нормальных бытовых условиях. Что, Светлана будет кидаться на меня? Глупости. Все будет хорошо». Она заметила, что опять ускорила шаг и пошла ровнее. «Есть одна неловкость: это момент близких отношений. Может задевать, потому что он неравноправный. У каждого, конечно, своя жизнь, но когда люди живут все вместе… если посмотреть с ее стороны… да, это может все испортить. Властная и самолюбивая женщина может невольно из-за этого сильно переживать. Тот случай с Бруно вообще шокирующий, к тому же она старше его на три года… будет скрывать, но это может сильно ее задевать, нужно понять, что это нарушает баланс. Надо не кривить тут… отказаться от близости… нормальное такое решение… испытание небольшое… надо намекнуть ей как-то, чтоб она поняла. А может быть, не намекать, а впрямую сказать, открыто, что ничего не будет. Спокойно и между делом, как само собой разумеющееся. Сереже сначала сказать… а вот здесь нужен будет ультиматум. Четко и с такой интонацией… нет, деловой лучше… и веселой, но твердо. Да, тогда будет договор троих взрослых людей. Даже может получиться из этого дружба со Светланой и будет сразу легче… А вообще: тоже мне испытание… пусть она считает, что это помощь мне, а мне не стыдно принять помощь. Они же друзья. Если все хлопоты, и деньги, и работу по дому делить, то мы с ней тоже подружимся». Женя вышла к реке. Отсюда, с высокого берега, как с балкона театра, видна была вся глубина раскрытой сцены: на той стороне темно-синей реки открывалась широкая полоса бледной сухой травы и, будто клоун, выступивший из-за задника на широкую академическую сцену, приплясывал на ветру разряженный в пестрые лоскуты лес. Только вдали над верхушками деревьев, как забытая декорация из другого спектакля, мешая впечатлению, возвышалась вышка с прожектором – где-то там был военный аэродром, и деревенские с детства знали, что прожектор иногда может вспыхнуть на секунду, доставая лучом аж до облаков. Разглядывая желтую с красными и зелеными пятнами лесную рубаху, отчаянно веселую под изможденным небом и холодным прищуром солнца, Женя удивленно покачала головой и засмеялась…
Дом, устроенный Корецкими в Поречье, долго обижал деревенских жителей своими вызывающими размерами и барским устройством. Это были прихоть, вызов и дурь двух городских неженок, которых просто некому тут было приструнить. Корецкие очень хорошо понимали угрозу, которая возникала из такого отношения, поэтому приплачивали бабе Шуре за надзор и разведку, но все равно не избежали переброшенных через забор дохлых кошек, мусора и попытки поджога. Только лет через десять подобные дома стали появляться и в других деревнях, и поредевшим жителям стало ясно, что ничего особенного – дом как дом, большой удобный дом – и все. Для Сергея и Светланы это было их дитя, плод раздумий, трудов и любви, об устройстве которого они могли рассказывать часами. Дитя это строилось полтора года, и если бы это была прежняя деревня, то их сторонились бы еще лет десять, притом что Светлана была отсюда родом и знала буквально каждого. Но как-то девяностолетняя баба Катя на костылях приковыляла с кульком грудного сбора – и деревенские старухи приняли от них попечение и зимнее продуктовое содействие. Сергей стал зарабатывать намного больше, хозяйство у Светланы стало на ноги – и, в общем, жизнь наладилась.
Эту девушку, Женю, Сергей увидел три года назад, когда она летом, кажется в июле, приехала в Поречье в дом своей матери на свои первые студенческие каникулы. Худенькая и черноволосая, она была не только внешне иной, но вообще была какая-то не из русской жизни: помимо графичной красоты, не так, как все, держалась, одевалась, говорила и молчала. Потом приехала зимой с друзьями-студентами, пришла и попросила помочь с электричеством. Он пошел и увидел в старом доме, где собралась провести несколько дней и ночей студенческая компания, просевшие двери, разбитое окно и здоровенные щели. За день аврала, работая вместе с двумя парнями и тремя девушками, он помог им создать хоть какие-то условия. Денег не взял, во время работы присматривался и прислушивался к разговорам этой несимметричной компании, манерам, словечкам и шуточкам, и ему показалось, что у нее нет отношений ни с кем из этих парней. Тогда он очень обрадовался, а потом это оказалось не так. Прошлым летом начались их встречи и поцелуи, но только один раз, у реки, теплым летним вечером, уже скорее ночью, он помнил, что луна была желтая, как дынная корка, почти все уже случилось, но она вдруг стала каким-то надтреснутым голосом беспрерывно и противно твердить: «Не надо, не надо, прошу тебя», а через день исчезла, уехала. Этим летом он ее ждал, понял еще в прошлое лето, что будет ждать, и влюбился в нее просто с размаху, как только вновь увидел ее на улице повзрослевшую. Как-то безоглядно влюбился, никогда такого не было. Отношения возобновились сами собой и сразу стали близкими.
Близость ничего не меняла, и это тоже было для него удивительно: чувство не остывало, все время казалось, будто она где-то рядом, отошла только на минуту. Понял с ней, что такое «ненаглядная»: лицо и руки, глаза и грудь, колени и вообще все. Вроде как смеясь говорил, что особенно сильно любит ее ухо, совал туда нос и прикусывал мочку, хотя был уверен, что смеяться-то тут нечему: ухо было замечательно красивое. Но четырнадцать лет разницы – огромный разрыв. И Света, жена и дорогой человек с героическим характером и трагическим жанром внутри, если вспомнить о брошенной сценической карьере. Уехал как-то по вызову и там, два дня колотя молотком по тревожно звенящему железу, решил, что надо заканчивать тайный подростковый роман. Вернулся и не подходил три дня, но невольно ждал и смотрел издалека, из мужской курящей компании. Потом сам пошел к ней, сказал, что так не может, вообще без нее не может, довел до истерики и предложил быть вместе навсегда, потому что когда они наедине, то очевидно: они пара и созданы друг для друга. Через месяц она сказала: «Я беременна». Он ахнул и ужасно растерялся, они не говорили ни о чем таком, потому что он думал, во-первых, что она сама наверняка принимает меры предосторожности, самая безалаберная деревенская девица хорошо понимала возможные последствия, и каждая, в общем, разбиралась сама со своим телом – это было понятно и это была норма, а главное, он всегда был уверен, что это из-за него у них со Светланой нет детей. Беременность могла все сломать и поставить вверх дном. Еще его неприятно поразило то, что у Жени, казалось, не возникало ни опасений, ни даже серьезных вопросов в этой тяжелой ситуации, будто они давно уже в браке, договорились завести ребенка и воплотили свое намерение.