Клязьма и Укатанагон
Шрифт:
– Кароши товар познал! Таня звать. Бери нада! Больше бери, сверху бери.
– Ах, сверху тебе, да? Ну, давай, попробуй… давай, сверху…
Они обнаружили, что от первого их любовного свидания у каждого осталось больное место, и пробовали говорить на эту тему, но каждый раз никто не хотел принимать чужую логику, и новые психологические доводы, которые должны были убеждать, приводили только к новой досаде, пока фраза «ну а что ж ты тогда в Сокольниках-то?» сама собой не превратилась в дразнилку, в провокацию и прелюдию, и тогда уже, среди объятий и ласк, можно было говорить все что угодно, на все был ответ, и ничего не было обидно. Татьяна никогда не спрашивала мужа о прежних отношениях и тем более не заикалась о своих, считая, что «деловые связи» похоронены и не имеют никакого значения. Оба считали, что хорошо представляют прошлую жизнь своего супруга. Свою интимную жизнь Павел считал абсолютной тайной, невозможной для какого-либо обсуждения, и был бы поражен, узнав, сколько всего Татьяна разведала про его владимирские отношения. А у супруги, считал он, кроме Константина, ее первого мужа, просто и не могло никого быть.
Дело Никитина росло, у него уже было три металлобазы в
Для супругов Никитиных это были веселые и счастливые годы успеха, путешествий и любви. Пришедшее невиданное благосостояние, позволившее все, о чем можно мечтать, вроде путешествия к Южному полюсу, пингвинам и айсбергам, в первые годы сильно кружило голову. Спокойное понимание – да, мы новые русские, а какие еще мы можем быть? – возникало у них не здесь, на родине, где их жизнь была неизбежно на виду и предметом зависти, а за границей. Когда путешествовали, бывало, конечно, и неприятно: негнущиеся западные законы, обязательные длинные договоры и страховки, правила поведения буквально везде: на улице, на парковке, в ресторане и отеле, с прислугой и соседями, чуждые обязанности состоятельных людей – все это никак не вязалось с опытом прежней нищей советской жизни и очень не скоро стало понятным и привычным. В России жить широко, но спокойно, без показухи и не раздражая большинство, тоже получилось далеко не сразу, но потом эта проблема исчезла сама собой: в середине двухтысячных стал всплывать на поверхность новый слой людей заметно богаче их, то есть не с миллионами, а с десятками и сотнями миллионов долларов – разбогатевшие на дележе бюджета, госзаказах и коррупции члены клана высших чиновников и силовиков со своими всепроникающими друзьями и родственниками. Одновременно с ростом сырьевых доходов страны вырос достаток большинства населения и появился какой-никакой средний класс – и в середине нулевых Никитины наконец стали жить так, как считали правильным, не скрывая и не выпячивая достаток. Время быстрых перемен, ожесточенной борьбы и криминала прошло, власть начала остужать кипящую, взбаламученную русскую похлебку, думая, что она уже готова и ей нужно только настояться пару-тройку десятилетий: муть осядет, фракции разделятся и денежная бактерия умерит русскую кислотность. Шеф-повар, помощники и охрана согласовали свои главные интересы и сформулировали их так, чтобы сошли за общественные: стабильность, легитимация оторванной от народной реальности структуры управления, крупного бизнеса и крупных чиновных состояний, приход к деньгам и власти новой опоры общества – молодой, специально выращенной под это патриотической поросли.
В среднем бизнесе рулить своим делом по-прежнему надо было зорко, точно и осмотрительно, но уже без постоянного ожидания угрозы. Да и дело Павла Никитина стало совсем другим: оно хоть и не могло еще развиваться само, инерцией большой, хорошо организованной машины, но все к тому шло: появились крупные клиенты, пришло иное понимание темпов развития, затрат и рисков, и возникла небольшая собственная структура управления. Опт, закупки в регионах и поставки на экспорт – денег стало сильно больше, возникли новые финансовые задачи: сохранение средств, правильное размещение и диверсификация вложений, а вместе со всем этим возник новый круг общения. Сначала это увлекало, но прошло еще два-три года, связи устоялись, и новые друзья из бизнеса и политики стали какими-то одинаковыми, надоедливыми и неинтересными: все о здоровье, о деньгах, ну еще охота и карты. Павел Николаевич Никитин стал думать, что со всем этим делать, и в 2007 году начал скупать землю на Клязьме: решил, что ему нужно несколько тысяч гектаров, чтобы построить там поместье, посадить сад или даже несколько крупных плодовых садов, завести большое мясо-молочное хозяйство с цехами переработки молока и мяса. В человеке, воспитанном на русской классике, мало что может вызвать такой деятельный душевный отклик, как жизнь помещичьих усадеб с их много раз любовно описанной природой и цепляющей за живое судьбой несчастных людей. Всех жалко, буквально всех, от прислуги и крепостных до самих помещиков и их семей – ах, эта русская беспомощная жизнь, окончившаяся ужасным возмездием рабов и гибелью усадеб. Татьяне сначала казалось, что это временная прихоть или даже понты: «помещичья» жизнь, благодетель всей округи, «разумное, доброе, вечное» – и все это такое очень идейное, эмоциональное, плохо продуманное, а следовательно, будет неэффективное и недолгое. Попробует, вложит пару миллионов, разочаруется и продаст профессионалам, думала она. Но оказалось несколько иначе. Павел, установив «взаимовыгодные» отношения с Владимирской администрацией, за два года выкупил пять тысяч гектаров на Судогде и продолжал покупать еще, выбрал участок под дом (усадьбу, как он ее иногда про себя называл), стал туда ездить и всерьез интересоваться сельским хозяйством, советовался буквально со всеми, от доярок до губернаторов.
«Прослеживая перспективу, – спросила Татьяна, когда Павел стал вкладывать туда существенные средства, – нам всем предстоит постепенно переселиться туда, да, Паш? Будем жить на природе, у реки, свой сад, свое поле, лес и так далее – это очень хорошо для здоровья и для всего, да? А еще таким образом возрождается часть заброшенной отечественной пустыни, да? Видишь, как я хорошо тебя понимаю. Но где учиться ребенку? Языкам, к примеру. У местных гогопедов? Где лечиться, если что-то вдруг произойдет, скажем, с нами, не дай бог еще и внезапно? Или с ребенком? На ракете полетим? И что с моим бизнесом, карьерой, мне что, все бросить? А я не хочу, Паша. Хотя тоже, между прочим, неравнодушна к „разумному, доброму, вечному“. Считаю, его можно продуцировать не только на свежем воздухе, но и в вонючей Москве. Ты понимаешь, кто будет жить вокруг тебя на десятки, сотни километров, кто мы будем для них и чего от них можно ждать? Может, правильно помогать деньгами, а не собственными жизнями?»
Она побывала с ним на этом правом притоке Клязьмы и в паршивом городишке Судогде. Выехали в шесть утра, успели проехать по местным хозяйствам, посмотреть на реку, озерца-старицы, заросшие поля и страшные огромные развалившиеся фермы, пообщались с бывшими директорами и заведующими. Домой вернулись поздно и ужинать заканчивали уже в полночь. В продолженье разговора, начатого в машине, она сказала специально мягко, как бы показывая пример: «Пашенька, что у нас в Поречье, что за сто километров от Поречья, что за тысячу, дело не в плохих коровах, не в разбитой технике и не в почве. Техника тут была разбитая всегда, когда она еще была сохой – она уже была плохой сохой, денег тут нет с татаро-монголов, и так далее, но это ничего не оправдывает, нынешнее убожество ничем не может быть оправдано, ничем, малыш. С этими людьми ничего невозможно сделать. Они ничего не хотят и не могут: не могут даже на ворованном электричестве зелень в теплице вырастить и у дороги продать, чтобы детям одежду купить. Надо честно самим себе сказать: это вырождение. Здесь можно рыдать, но нам-то нужно видеть сквозь слезы: народ здесь, нация наша, страна – называй, как хочешь – выродились, как вырождается элитка: с каждой репродукцией класс все ниже и ниже, а потом уже надо заменять другой, Паша, не реанимируешь. Пока все это не вымрет, ничего изменить невозможно, не терзай себе нервы, милый». Он засмеялся, не оценив ее неожиданно трагической, грудной интонации: «Танюша, здесь элитка никогда и не росла, рожь да овес, сам-три – уже хорошо, какая элитка; и я не понимаю, в каком смысле „пока все не вымрет“, все уже и так развалилось и вымерло».
– Да нет, – закричала вдруг она, – в самом буквальном смысле: пока всех здесь не закопают, пока не очистится земля от всех этих людей, да и от нас тоже, – это не балласт, это яд, отрава.
– Круто, – сказал он, – а кто ж там будет жить, китайцы?
– А неважно, – сказала она вдруг почти весело, – пусть китайцы живут, таджики, их дети, пусть хоть негры!
Пока убирали со стола и разливали чай, молчали. Она выключила верхний свет и включила торшер. Чай, вишневое варенье и темно-желтый абажур должны были смягчить напряжение, и Татьяна, немного отодвинувшись вглубь кухонного диванчика, вытянула ноги.
– Паша, в городе есть шевеленье и надежда на молодежь. Может, следующее поколение будет нормальное.
– Тат, на месте сорняка вырастает, конечно, следующее поколение, но не укроп с петрушкой, а тоже сорняк.
– А у тебя по деревням вообще нет молодежи. Я понимаю, если б ты задумал из кусков собрать крупное хозяйство – и перепродать крупному комбинату мясо-молочному, например. Отличный, конструктивный, полезный стране бизнес.
– Я не делаю ставку только на местное население. Пусть будет мало людей. Буду собирать с бору по сосенке, но сохраняя, извини, нашу культурную идентичность. Я зачем столько денег напахал?
– Ты о чем говоришь, Паша? О какой идентичности? Ты бы хоть о европейской культуре говорил. Ты что собираешься сохранять? Азиопу царскую или совок чекистский, может быть? В России от культуры остались только зима, лето, осень и весна.
– Я не хочу, чтобы здесь жили китайцы, или даже татары. Хочу, чтоб здесь говорили по-русски и читали по-русски, чтобы здесь жили русские, которым нравится вот именно зима, а не только лето.
– И скажи, пожалуйста, как это сделать?
– Помогать.
– Сколько принималось программ помощи? – Татьяна была уже в душе.
– С программами все хорошо, Танюш, сорок процентов украли твои министры со товарищи, еще сорок – твои губернаторы за други своя.
– Правильно, потому что ничего другого не получается. Пробовали – не получается. Целее будут в личных карманчиках. Может, ты все же закроешь дверь?
Павел вошел и смотрел, как она раздевается. Она повернулась спиной.
– Да нет, Паша, с другой стороны закрой.
– А я хочу с этой. Хочу смотреть на свою любимую жену, как в Сокольниках, и ответить ей насчет «ничего не получается». Может получиться, Тат, если честно продать земли, леса, заводы, месторождения и всяческие права, чтоб у государства вообще ничего не осталось, ничего. Только управление и налоги.
– Отличная идея. Старая, обанкротившаяся, но отличная. Кто будет покупать? Иностранцы? А кто будет честно продавать? Давай японцев попросим: продайте честно? А кто будет честно управлять? Немцы? Народ не даст, тут же сплотится. У нас опять будет бандитизм и власть денег, дай мне, пожалуйста, шапочку, она в шкафу.
– Да, как везде, это нужно перетерпеть, все страны так шли.
– А многомиллионный народ России, Паш, не хочет терпеть. Не придуманный какой-то свободолюбивый, думающий об эффективности, а реальный такой богоносец-броненосец: злой, глупый, покорный и шебутной, какой он есть, вот он не хочет распределения, не хочет продажи, приватизации, называй как хочешь, он упорно хочет, чтоб это было общее и ничье. Он за борт лучше бросит в набежавшую волну, понимаешь? Он хочет отобрать все назад, если кто не заработал, а если кто-то вдруг сам да вдруг честно заработал, то тоже отобрать, он все у всех хочет отобрать. И не хочет он никакого эффективного собственника для своих национальных богатств. Понимаешь? Не хочет. Он хочет сам валяться на этих полях и гулять с веселой компанией в этих лесах, хоть и без порток. Ельцин попытался раздать, и результат – народная зависть и ненависть. Поэтому приватизация идет тайным образом, хитростью растекаются подземные реченьки богатства, незаметно и в тишине. По своим! А к чужим они не текут, не могут они в России так течь, у нас и реки-то текут в никуда и без пользы, в Северный Ледовитый океан. Коррупция, распил бюджета и уголовное преступление – по сути, единственно возможное распределение народных богатств между теми, кто сможет с ними когда-нибудь хоть как-то управляться. Или передать наследникам. Или продать. К своему, конечно, хищному благу прежде всего. Но хищники, навозные жуки и червяки успешно справляются с любой проблемой – так говорит нам эволюция. А в России больше и не из кого делать буржуев, кроме как из жуков и червяков. Так что пусть воруют. Пусть поскорей все разворуют.