Клязьма и Укатанагон
Шрифт:
– Поехали отсюда вместе с нами, – быстро и тихо сказала Татьяна.
В калитку, толкнув ее тесаком, зажатым в правой руке, вошла Светлана. В левой руке у нее была голова Бруно. Лицо, платье и тесак были залиты кровью.
– Протри мне, пожалуйста, глаза, Татьяна.
Татьяна, взяв полотенце, подошла к Светлане и осторожными движениями стала протирать ей лицо.
– Чем оно у тебя воняет? – спросила с закрытыми глазами Светлана.
Татьяна ахнула:
– О господи, сейчас, погоди минуту, другое принесу.
– Не надо, – остановила ее
– Мы во вторник уезжаем, поехали с нами. Нельзя тебе здесь оставаться. Видишь сама-то? – пристально глядя на Женю, четким шепотом проговорила Татьяна.
– Вижу.
– Вторник рано утром, в шесть тридцать к нам.
– Я не могу ехать в машине, меня тут же выворачивает, – сказала Евгения.
– Довезем тебя до станции, поедешь на поезде, главное – стартовать, а ему скажи, что с нами поедешь.
– Кому сказать? – тихо и сердито спросила Женя.
Татьяна молча смотрела на нее, потом ответила:
– Кому решишь, тому и скажи.
– Спасибо, я решу, – Женя сидела, иногда близоруко поглядывая на белое взъерошенное пятно на дорожке, и думала, по какой бы причине сбежать из-за стола.
– А вот и труженики сельской механизации! – Татьяна обращалась к входящим в калитку двум мужчинам в рабочей одежде.
Один, Павел Никитин, блондин лет сорока пяти с крепкими плечами, прошел прямо к столу и откусил протянутый ему Татьяной бутерброд. Второй – русоволосый, высокий, худощавый мужчина с усами и не очень ухоженной, но все же аккуратной бородкой – Сергей, муж Светланы, – поздоровался с Татьяной и, глядя на Женю, немного нарочито спросил, легко проговаривая сложное отчество: – Как ваши дела, Евгения Золтановна?
– Спасибо, прекрасно, Сергей Дмитриевич. А у вас?
– Все хорошо. За два дня оживили два трактора за достойное вознаграждение.
Сергей Корецкий, когда-то, до знакомства со Светланой и переезда во Владимир, инженер-механик на крупном московском заводе, был для нескольких окрестных районов кем-то вроде эксперта по ремонту сельхозтехники и вообще ремонту механизмов. В последние годы, когда его таланты стали очевидны для всех, оставшиеся еще в районе полуживые кооперативные и частные хозяйства присылали за ним машину и увозили его к себе на несколько дней. Там, в мастерских, на мехдворах или просто в сараях, похмельные местные механизаторы под его руководством разбирали-латали-налаживали любую технику, от потрепанных навесных граблей до тяжеленных, в рыхлом черном сале, двигателей комбайнов и линий по распилке леса. Работа его была, по местным меркам, весьма высокооплачиваемой: платили наличными по жесткой почасовой ставке, им самим установленной и включавшей, к возмущению всего сельского народа, время на приезд, отъезд и обед.
– Подставляй лапы, полью, – сказала Татьяна, скормив мужу бутерброд.
– Нет, тут надо с хозяйственным мылом.
– Хорошо, садись тут, Света в душе, сейчас принесу тебе мыло. Сережа, как настроение? – спросила на ходу Татьяна.
– Отлично, очередная победа профессионализма над злобным железом. – С дорожки он увидел валяющегося в глубине участка Бруно и отдельно его поставленную на попа голову, подошел, постоял и пошел к умывальнику, рядом с которым за шторой шумел душ.
– Свет?
– Это не Свет, это Серый Волк, санитар леса, дерни за веревочку – дверь и откроется.
– Выбрала момент, да? – он мыл руки под рукомойником и смотрел на лежащие на скамейке платье и белье, испачканные кровью.
– Бабушка твоя только зря пирожки ела, – отвечала Светлана, но Сергей уже шел к столу.
Рюмки были наполнены, Татьяна дополнительно нарезала салат и накладывала в тарелки.
– Сколько, Паш, заработал в бюджет семьи? – спросила у Павла Татьяна.
– Это к Сергею. Я смотрел хозяйство.
– И как хозяйство?
– Тихий ужас. Тридцать лет технике, мозгам сто.
– Что такое тридцать лет? – мрачно сказал Сергей. – Мелочи.
– Хозяйства разоряются.
– И что теперь?
– Не знаю, может, это и хорошо.
– Вот-вот. Может, все хорошо! То у нас тут безземелье было, хрестьянину пахать нечего, это при миллионах необработанных гектаров; то леса исчезают, ах-ах, плачем всем драмтеатром, русский лес пропал, а он в реальности гниет на корню, потому что не успевают этот лес вырубать; а то земля не родит, бастует, нечерноземье, беда, только у немцев почему-то родит; а то хозяйства разоряются, которые еще при царе разорились. Что же на самом деле происходит? Павел Николаич говорит: проблема в мозгах, а вообще-то, может, и все хорошо. Вот что это за слова? Беда или все хорошо? Такая точность у нас. От «будь здоров» до «сдохни».
– Ну, вроде как своя страна, наши люди, переживаем, ошибаемся и переживаем.
– Наши люди?
– Ну да.
– Твои они, что ли? Твое пьют-едят? Твою жизнь живут? Твое имя позорят?
– Живут рядом, на одном языке говорят.
– Да китайцы они немецкие с чучмеками пополам, семь миллиардов на земле и все живут рядом, они твои?
– Н-е-е, наших сильно меньше.
– Свою жизнь живи.
– Согласен, в какой пробирке родился – в такой и пригодился.
– Салат возьмите, мужчины, сейчас еще картошка вам будет.
– Все зря, значит, что думали и писали про народ, про труд, про лес? – мягко спросила Евгения.
– Если нет точности в понимании, что мог сказать нам устами своего прекрасного героя Антон Палыч Чехов? Что грустно жить? Что он нам посоветовал такого, чтоб мы взялись и воплотили? Если честно – ничего.
– В школе проходили, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, – напомнил Павел Николаевич.
– Ну да, но на этом настаивали многие, например еще Святая инквизиция.