Ключ к сердцу императрицы
Шрифт:
— Что случилось? — спросила Ирина, указав на берег, через который протянулась цепочка следов — мужских и женских. Однако посредине следы вдруг резко разошлись: мужчина свернул к лесу, а женщина пошла к воде. — Вы поссорились с Алексеем?
— Ничего мы не ссорились, — буркнула Лидия. — Ему нужно было в одну сторону, мне в другую, только и всего.
— Горько мне, — шепнула Ирина упавшим голосом, — что два самых близких, самых дорогих, самых милых мне человека так не любят друг друга! Будь я художником, написала бы картину об этих следах, об этом дне…
Лидия
Зато теперь она понимала, почему Илья Фоминичнин написал картину, которая потом попала в художественный музей.
По просьбе своей барыни, вот почему!
Глава 11. Все открою
Иногда после обеда расходились по спальням, чтобы подремать, однако сегодня Алексей с мстительным выражением лица проворчал, что укладываться не желает.
Лидия, которая, правду сказать, лелеяла некоторые мечты: вдруг сменит гнев на милость, вдруг рискнет прибежать к ней среди дня, пусть на минуточку, пусть ради одного поцелуя?! — сдержала досадливую дрожь губ. Но поскольку ей тоже не хотелось спать (ночью выспалась, даром что домовушка гонял ее по заоблачным высям от заката до рассвета!), она сказала, что лучше начнет сшивать лоскутки, приготовленные для одеяла и со вчерашнего дня так и лежавшие на большом столе в гостиной.
Ирина, скрывая зевоту и сонно хлопая глазами, согласилась. Лидия не сомневалась, что удерживает ее в гостиной вовсе не желание работать иглой, а синие глаза некоего раненого гусара. Тем паче что оный гусар притащил из кабинета Гаврилы Иваныча гитару с пышным полосатым бантом (совершенно такой бант на совершенно такой же гитаре Лидия видела на какой-то картине Брюллова, только, вот беда, не могла вспомнить, как полотно называлось, а может, и не Брюллову оно принадлежало, а, к примеру, Перову!) и, умело ее настроив, принялся пощипывать струны.
— Алексей Васильевич, спойте! — мигом оживилась Ирина. — Тот романс на стихи господина Карамзина, который он сам певал, бывало, у Загрядневых. «Прости» называется, если память мне не изменяет. Чудный, чудный романс! Ах, где теперь-то обожаемый наш Николай Михайлович?!
— Карамзин-то? — рассеянно подала голос Лидия, скрепляя «на живульку» первый ряд лоскутков. — В Нижнем Новгороде.
И тут же прикусила язычок, исподтишка огляделась. Как раз накануне рокового похода в художественный музей она читала какую-то статью, где рассказывалось, что в 1812 году великий русский историк жил в Нижнем.
Впрочем, похоже, ее реплика никого не удивила. Ирина даже поддакнула:
— Я тоже слышала, будто Карамзины в Нижний собирались.
А Алексей пробормотал:
— Ну, Карамзина так Карамзина, извольте, Ирина Михайловна, — и запел приятным, хоть и довольно слабеньким баритончиком, весьма ловко себе аккомпанируя:
Кто мог любить так страстно,
Как я любил тебя?
Но я вздыхал напрасно,
Томил, крушил себя!
Мучительно плениться,
Быть страстным одному!
Насильно полюбиться
Не можно никому.
Я плакал, ты смеялась,
Шутила надо мной, —
Моею забавлялась
Сердечною тоской!
Надежды луч бледнеет
Теперь в душе моей…
Уже другой владеет
Навек рукой твоей!..
Во тьме лесов дремучих
Я буду жизнь вести,
Лить токи слез горючих,
Желать конца — прости!
Алексей закончил мелодию громким аккордом.
Лидия решилась поднять глаза. Певец скромно не отрывал взгляда от струн, а Ирина, восторженно хлопая в ладоши, так и поливала его нежными взорами.
Ч-черт! Ирина решила, что это двусмысленное признание предназначено ей, а между тем Лидия могла бы поручиться, что Алексей намекал именно ей на свои чувства!
Надо было срочно все расставить по местам. Гитарой Лидия не владела, вот чему не научилась, тому не научилась! Однако голос у нее был приятный и слух отменный, поэтому она вспомнила один недурной фильм — «Эскадрон гусар летучих» — и запела, делая вид, что совершенно поглощена шитьем:
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
Не повторяй мне имя той,
Которой память — мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай.
Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
На второй же строфе Алексей поймал мелодию, и Лидия закончила романс в полном согласии с гитарою.
— Ах, какое чудо! — вскричала Ирина. — Прелесть что за стихи! Чьи они?
— Дениса Давыдова, поэта-партизана, — произнесла Лидия и снова, второй раз за этот вечер, прикусила язычок — на сей раз куда чувствительней прежнего.
— Дениса Васильевича, адъютанта Багратиона? — оживился Алексей. — Как же, наслышан о нем: и рубака удалой, и поэт славный. Правда, не ведал я, что он романические поэзы писал: думал, все больше сатирами политическими пробавлялся или баснями, вроде господина Крылова, или лихими гусарскими стишками, кои не всегда в дамском кругу прочесть прилично. А оно вон как задушевно сложено… Да точно ли это стих Давыдова?
— Можете не сомневаться, — кивнула Лидия, безуспешно пытаясь вспомнить, в каком году сие стихотворение было написано. Да разве мыслимо вспомнить то, чего не знаешь?! — Вы его просто еще не читали, вот и все.
— А музыка чья? Небось тоже Дениса Васильевича?
— Нет, Александра Журбина, — сорвалось у Лидии. Ну, язык она сегодня себе откусит, это точно!
— Слыхом не слыхала, — покачала головой Ирина.
— Да и ладно, нельзя же все знать! — подала голос Фоминична, сидевшая тут же, в углу, над ворохом лоскутков.