Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Дневник Шапориной — как она называет его, «моя слезница» — полон душераздирающих отчетов о страданиях ее друзей. Высылают режиссера Тверского [322] , с которым в 1918 году они делали первый театр кукол:
[21.IV.1935]. Выслали Тверского. С начала 18-го года человек работал в театре, получил заслуженного, но был офицером в Германскую войну и, по слухам, был адъютантом Керенского, хотя последнему я мало верю. Белым никогда не был. С начала 18 г., работал в Петроградском Отделе театра и зрелищ.
Я пришла к нему проститься. Комнаты пусты. Один стул, стоит посередине. «Вот, Любовь Васильевна, еще новый этап жизни. Вы уезжали за границу — я думал — не вернетесь, теперь я — вернусь ли?» Ехал
322
Кузьмин-Караваев Константин Константинович (К. Тверской) в годы Первой мировой войны был офицером. Власти, возможно, действительно арестовали его как бывшего царского офицера, а могли и «спутать» его либо с Владимиром Дмитриевичем Кузьминым-Караваевым (1859–1927), видным общественным деятелем, кадетом, депутатом II и III Государственной Думы, участником Демократического совещания 8 — 10 августа 1917 г., впоследствии товарищем председателя Петроградской городской думы, а при Юдениче — членом Политического совещания, затем эмигрантом; либо, что менее вероятно, с Дмитрием Владимировичем Кузьминым-Караваевым (1886–1957), присяжным поверенным, синдиком «Цеха поэтов», в 1910–1914 гг. мужем Е. Ю. Пиленко (будущей матери Марии), также эмигрантом.
Семью писателя-юмориста Жирковича [323] , одну из высылаемых близких ей семей, где было трое маленьких детей, ожидал особенно тяжкий жребий — было ясно, что детей в ссылке ждала неминуемая гибель, и Любовь Васильевна, после отъезда мужа и женитьбы сына оказавшаяся впервые в одиночестве, хотела взять всех троих к себе. Она пробовала хлопотать через Толстого, чтобы ей дали опеку над ними. Собственною жизнью она пыталась утвердить ту «устарелую» мораль, которую «протаскивала» в произведение мужа.
323
Борис Владимирович Жиркович (1888–1943), писатель — «сатириконец», печатавшийся под псевдонимом Иван Прутков (см.: Кузмин М.Дневник 1934 года. СПб., 1998. С. 346). Позднее Жиркович сотрудничал в ленинградских сатирических журналах «Бегемот», «Пушка», «Ревизор».
Вдумываясь в смысл и цели происходящего истребления, Шапорина предлагает веер готовых версий, каждая из которых объясняет ужасные события лишь частично.
[10. III. 1935]. А цель? Или уничтожение русской интеллигенции, как говорил мне Jerard в Париже в 1928 году. Или, по проф. Павлову, очередное «торможение» для удержания населения в «парадоксальной фазе». Или вредительство. Нарочитое возбуждение ненависти к власти, как только замечают, что даже самые ненадежные элементы начинают примиряться и «принимать» новый режим. У всех этих жертв сразу отбираются паспорта. А в комиссионных магазинах перестали принимать вещи без предъявления паспорта. Люди бросают свой скарб и едут без гроша, без надежды на работу неведомо куда.
В ГПУ приносят людей на носилках, и если человек может головой шевелить, значит, годен для выселения. Что это? (Там же: 190).
Обе интерпретации недалеки от истины. Режим действует целесообразно, но цели, им полагаемые: уничтожение собственной интеллигенции и искусственное поддержание ненависти к власти, чтобы оправдать борьбу с собственным народом, — настолько неслыханны, что создается ложное впечатление, будто власть действует себе во вред. Ее собственное художественное наблюдение позволяет ей схватить суть дела: государство поощряет заботу школьников о птицах — на фоне массового изгнания людей из их домов:
21. IV. 1935. В те же дни в «Вечерней Красной газете» была заметка под заглавием: «День птицы». «В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!» Трогательно.
А тут скворечники (Там же: 193–194).
Шапорина заметила, может быть, главное: мир обволакивает непробиваемая пленка все извращающей лжи, свирепое истребление населения сопровождается сентиментальным сюсюканьем.
Шапорина и Крандиевская, находящиеся в Детском, пытаются действовать через Толстого, который гостит в Москве. Крандиевская засыпает Толстого письмами, умоляя помочь очередным невинно преследуемым знакомым, она передает и просьбу Шапориной. Он отвечает: «Тусинька, милая, о детях Жирковичей я уже говорил с Г. Г. Думаю, что это дело можно будет устроить. Сегодня буду говорить еще раз. Я в колебании — возвращаться ли домой или переждать еще немного» (Греков 1991: 305).
Толстой не мог помочь всем высылаемым, но он брался кое-кому помочь — там, где была ясная личная мотивировка, — и помогал. Как мы знаем, хлопоты о детях Жирковичей не увенчались успехом. Но он помог одному из Волькенштейнов — родственнику бывшего мужа Наталии Васильевны, помог сотруднику библиотеки Котлярову, много лет помогал младшему сменовеховцу Георгию Венусу, правда, спасти его так и не смог. Впоследствии пытался помочь и его сыну (Перхин 2000: 179). Вскоре писатель почувствовал, что его роль заступника начинает раздражать начальство: «Тусинька, больше писем таких мне не пиши. Пока нужно передохнуть и дать возможность другим передохнуть от меня» (Там же).
Он предпочитал сидеть в Москве, под крылом Горького и в непосредственной близости от Ягоды, чтобы его не тревожили просьбами о протекции: «Тусинька, милая, в связи с тем, что из Ленинграда столько теперь высылают, думаю, что мне благоразумнее подождать числа до 20–25 здесь. Меня же замучат звонками и просьбами. Лучше такое острое время просидеть здесь, в Горках. Правда?» (Греков 1991: 305). Видно, что Толстой еще и использовал эту ситуацию против жены — как предлог не возвращаться домой.
Семейный купорос
В том же 1935 году дом Толстых рухнул. Шапорина записывает эти новости задним числом, в июле, суммируя произошедшее за последние месяцы:
[1.VII. 1935]. У Толстых произошла трещина в семейном счастье, и вряд ли кому-нибудь из них приходит в голову, до какой степени это мне неприятно, обидно, тяжело. Я так привыкла смотреть на их семью как на оазис среди общей печали, что эта трещина меня очень огорчила. Произошло это так: перед Пасхой, за несколько дней, Наталья Васильевна уехала в Москву к сестре. Мне это показалось очень странным, и я передала свои впечатления Старчаковым. Мне он ничего не сказал, а жене потом признался, что Н.В. нашла какие-то любовные письма и произошел «семейный купорос». <…> Наталья Васильевна пережила это очень тяжело. Вернулась она из Москвы через месяц, похудев невероятно, — слез, верно, пролито было немало.
Внешне она была очень бодра, в Ленинграде заводят квартиру для удобства детей, она поступает в ВУЗ и будет служить.
Тяжело даются эти передряги. Вряд ли Н.В. догадывается о том, как я ей сочувствую (Там же: 196–197.
У Толстых произошла трагедия в семейной области — и вряд ли кому-нибудь из них приходит в голову — до какой степени это мне неприятно, обидно (вписано: тяжело).Я так привыкла смотреть на их семью как на оазис среди общей печали, что эта трещина меня очень огорчила. Произошло это так: перед Пасхой за несколько дней Нат. Вас. уехала в Москву к сестре. Мне это показалось очень странным, и я передала свои впечатления Старчаковым. Мне он ничего не сказал, а жене потом признался — что Н.В. нашла какие-то любовные письма и произошел «семейный купорос». <…> Нат. Вас. пережила это очень тяжело. Вернулась она из Москвы через месяц, похудев невероятно, — слез, верно, пролито было немало. Внешне она была очень бодра — в Ленинграде заводят квартиру для удобства детей, — она поступает в ВУЗ и будет служить.
Тяжело даются эти передряги. Вряд ли Н.В. догадывается о том, как я ей сочувствую (Там же: 195 — 96)