Книга чудес, или Несколько маловероятных историй
Шрифт:
Пуп
Никите Мудрейко еще не было девятнадцати лет, но все другие предпосылки, чтобы стать выдающимся философом, у него уже были. Главная из этих предпосылок заключалась в том, что за девушками он не ухаживал, на коньках не катался, комнату за собой не убирал, танцевать не умел, в кино и театр не ходил, а ходил только на лекции, читал лишь научные книги и размышлял исключительно о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества, например о том, есть ли жизнь на других планетах, или — можно ли сделать кибернетического человека.
Размышляя о подобных вопросах, он нередко опаздывал на работу, знакомых принимал за незнакомых, а незнакомых принимал за знакомых.
Волосы у Никиты Мудрейко были всегда растрепаны, уши торчали, как раскрытые окна, а его длинная худая фигура отличалась одной весьма странной особенностью: что бы он ни надел на себя, всё оказывалось ему не по росту — или слишком коротким, или слишком широким. Но он не обращал на это никакого внимания, и если мы спрашивали у него: «Не перешить ли тебе, Мудрейко, пиджак?» или «Не пора ли тебе, Мудрейко, в баню?», он смотрел на нас сквозь свои очки как на сумасшедших и отвечал: «Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как вы можете говорить о бане, когда я размышляю сейчас о кибернетическом человеке?»
Но мы говорили ему о бане до тех пор, пока он всё-таки не сходил в баню.
А в бане случилось вот что.
Сняв майку и трусики и намылив шею, грудь и бока, он вдруг заметил на своем животе пуп.
До сих пор он своего пупа не замечал и даже не подозревал о его существовании, так как в баню ходил редко, а приходя в баню, размышлял только о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества.
А его пуп, как известно, никакого значения для всего человечества не имел.
Заметив свой пуп, Никита Мудрейко был чрезвычайно удивлен, и, забыв, что вода в шайке остывает, он сбегал в раздевалку за очками и стал рассматривать свое открытие, дивясь его странным очертаниям.
Он сидел на мокрой скамье, голый, костлявый и намыленный, рассматривал свой пуп сверху, заглядывал на него справа и слева, и чем больше он его рассматривал, тем больше дивился тому, что у него есть пуп.
Он вернулся домой весь в мыле, и мы еще не успели сказать ему: «С легким паром!», как он воскликнул:
— Знаете, ребята, у меня есть пуп!
— Пуп? — спросили мы.
— Честное слово, пуп, — сказал он. — Не верите? Хотите, покажу? — И он стал задирать майку, чтобы показать нам свой пуп.
— Почему же не поверить, — сказали мы, — вполне вероятно. Только что из того?
— Как что из того? — спросил он пораженный. — Если бы вы только видели, какой у меня пуп: маленький, кругленький, как пуговка.
— Пуп как пуп, — сказали мы. — Ложись-ка, брат, спать!
Но он не лег спать, а полночи шагал по комнате в майке и трусиках, длинноногий, растрепанный и взволнованный, и всё поглядывал на свой пуп, как бы желая убедиться, что его пуп никуда не делся.
А утром Никиты Мудрейко было не добудиться. Но как только он проснулся, так сразу же опять стал показывать нам пуп и очень обижался, что мы спешим на работу и не обращаем на его пуп никакого внимания.
Весь день он говорил только о своем пупе и всем рассказывал, какой у него интересный маленький пуп, и когда после работы мы позвали его с собой на лекцию о том, есть ли жизнь на других планетах, он долго смотрел на нас как на сумасшедших, а. потом сказал:
— Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как я могу сейчас думать о других планетах, когда на своем животе обнаружил пуп!
Вернувшись домой, мы рассказали ему, что после лекции нам показали научно-популярный фильм, и это был такой интересный фильм, что мы охотно посмотрели бы его еще раз. Но Никита Мудрейко сказал:
— Ну, ваш фильм не интереснее, чем мой пуп. Вы лучше посмотрите еще раз на мой пуп.
А на следующее утро, собираясь на работу, мы спросили у него, почему он повязывает свой шарф вокруг живота, а не вокруг шеи, но он опять посмотрел на нас как на сумасшедших и ответил:
— Просто удивительно, как вы сами не понимаете. Вы что, забыли, что у меня есть пуп? Долго ли его простудить?
И так нам надоело слушать про его пуп, что мы сказали:
— Ну что ты всё про пуп да про пуп, как будто только у тебя одного и есть пуп!
— Как? — спросил он, смертельно побледнев. — Разве у кого-нибудь еще есть пуп?
И он долго не хотел верить этому, и только вечером, когда мы укладывались спать и, задрав майки, показали, что у каждого из нас есть по такому же пупу, как и у него, он поверил и впал в такое уныние, будто мы отняли у него его собственный пуп.
Андрей Хижина и его горе
Был у меня товарищ Андрей Хижина. Подводный инженер. Он имел квартиру из двух комнат, кухни, ванной и прихожей. В одной комнате жил он сам с Варенькой. В другой — его дядя Кузьма Кузьмич.
Каждое утро Андрей Хижина уезжал к берегу моря, где строился подводный завод. Работы у него было много, а после работы он еще учился, и домой возвращался очень поздно.
Он ехал домой в автобусе, а от автобусной остановки бежал бегом — так не терпелось ему поскорей увидеть свою Вареньку. Он бежал по улице, как спортсмен, — загорелый, белозубый и ловкий, и, врываясь в квартиру как ветер, подхватывал Вареньку на руки.
И он всегда приносил с собой букетик цветов, или кулечек конфет, или какой-нибудь забавный подарок со дна моря.
Варенька была такая маленькая и худенькая, что в трамвае у нее спрашивали:
— Девочка, ты выходишь на этой остановке?
Но она была уже не девочкой. Она тоже работала и училась, и когда приходила домой, то сразу начинали хлопать все двери в квартире, греметь все кастрюльки в кухне, звонил телефон в прихожей, включалось радио в комнате и все предметы вдруг обретали голос и движение.