Книга магов (антология)
Шрифт:
…Ладонь Крысолова была жесткая, вполне человеческая ладонь, и вполне дружеское пожатие. Печать, закрепляющая договор, который, как известно, дороже денег.
— Давай клетку, парень.
А ведь я сейчас увижу, как он это делает, подумал Гай смятенно.
— Дверцу-то прикрути чем-нибудь…
Гай поспешно закивал. Завозился с мотком проволоки, засуетился, стараясь не глядеть, как руки Крысолова расстегивают замок на кожаном футляре. И все равно нет-нет да поглядывая.
— Глазами-то не стреляй, иди сюда… Посмотри… какая красивая.
Никто не поверит, подумал Гай отстраненно. Никто не поверит, что я ее видел.
Флейта была действительно… красивая. Покрывающий ее лак, темный, в мелких трещинках, казался живой кожей. Загорелой и гладкой. И впечатление усилилось, когда флейтист провел по ней пальцами:
— И разве можно ее бояться?..
Боятся как раз не ее, а тебя, подумал Гай сумрачно.
Крысолов поднял флейту к губам.
Звук, протянувшийся над речкой, меньше всего имел отношение к музыке. Скорее он походил на голос больного, очень старого и очень одинокого зверя; у Гая ослабели колени.
Из-под моста без малейшего плеска возникла черная голова.
Жутковатый звук оборвался; нутрия остановилась в нерешительности, но звук возник опять, громче и настойчивее, и беглянка направилась к берегу, выбралась на песок, потом на траву, покорно заковыляла, волоча мокрый голый хвост, и ошеломленному Гаю потребовался выразительный взгляд Крысолова — тогда он опомнился и захлопнул за пленницей дверку.
— Вот и все… Ты что же, парень, и не рад?..
— Спасибо…
Крысолов протирал свою дудку цветным лоскутком; даже не глядя на него, Гай ощущал на себе насмешливый взгляд.
— Можем ехать, — сообщил он, глядя вниз.
— Пустишь меня в кабину — или пассажиру к нутриям идти?..
Гай изобразил слабое подобие улыбки.
Дорога на Лур, прозванная Рыжей Трассой из-за постоянной, вездесущей желтой глины, знавала и лучшие времена. Когда-то здесь было оживленно, даже тесно, когда-то вдоль обочин толпились кемпинги и закусочные и любая выбоина немедленно зализывалась, словно языком; трасса, возможно, и помнила былые дни — в отличие от Гая, который был слишком молод и тех времен не застал. Теперь дорога изменилась: можно было ехать целый день и не встретить ни человека, ни машины. За эту возможность спокойного одиночества Гай, собственно, и любил Рыжую Трассу.
Навстречу тянулись рощицы и перелески, холмы, поля, пустыри; иногда попадались заброшенные кладбища со вросшими в землю крестами, но чаще — железные скелеты придорожных строений. Иногда бросался наутек заяц или мелькала в траве лисья спина, паслись одичавшие козы, меняли свою форму облака, водили хоровод дальние и ближние деревья, неизменным оставался только горизонт. Справа петляла река, то подбираясь к дороге вплотную, то убегая в сторону; Гай любил Рыжую Трассу, и даже сейчас она действовала на него успокаивающе. Как дружеская рука — не трусь, мол, обойдется…
Сначала путники ехали молча, Гай сидел, съежившийся и напряженный, и делал вид, что целиком поглощен дорогой. Но день, как на грех, был таким ясным и ярким, а небо таким невозможно синим, а мир вокруг так обласкан солнцем, что все страхи и опасения постепенно выцвели, поблекли, сделались неуместными и почти смешными. Все эти легенды, бодро думал Гай, хороши ночью у камина, а в полдень не отягощайте меня «актуальным фольклором», никакого, понимаете, эффекта… И, уверившись в собственном спокойствии, Гай повеселел, перестал хмуриться и принялся исподтишка разглядывать спутника.
А тот сидел, подобрав под себя длинные ноги — кабина была ему маловата — и выставив локоть в окно; совсем, казалось, забыв о Гае, смотрел куда-то в небо, и с лица его не сходила насмешливая, отрешенная полуулыбка. На коленях, обтянутых защитными штанами, лежала сумка, причем почему-то обгорелая, но не сильно, а чуть-чуть. Одна рука Крысолова покоилась на клапане сумки, другая рассеянно поглаживала футляр с флейтой, и при этом на мизинце вспыхивал и гас красный камень, встроенный в колечко. В опущенное окно врывался ветер, трепал желтые волосы Крысолова, теребил выцветшую клетчатую рубашку, трогал шейный платок, состроченный из лоскутков, и Гай тут только осознал, откуда взялась эта кличка — Пестрый Флейтист…
— На дорогу смотри.
Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.
Дорога скользнула в сторону от реки, чтобы потом опять к ней вернуться; пропылил — редкий случай! — встречный грузовик, незнакомый водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и долго следил в треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.
— Тебе не скучно целый день одному в кабине? — небрежно спросил Крысолов.
Гай пожал плечами. Вероятно, его попутчик не имел представления ни о прелести одиночества, ни о притягательности бесконечной дороги; объяснять что-либо Гаю никак не хотелось, и потому он только коротко вздохнул:
— Нет.
— И не страшно? — продолжал Крысолов все так же небрежно. — А вдруг мотор заглохнет, или там авария, или сердечный приступ?.. Впрочем, для сердечного приступа ты еще, пожалуй, молоденек.
Гай подозрительно на него покосился. Хотел сказать, что с подозрительными спутниками путешествовать куда опаснее, — но не сказал, конечно. И не сказал, что знает Рыжую Трассу как свою ладонь. И вжился, как в привычную одежду. И что скука приходит, как правило, в шумной толпе…
Среди местной молодежи Гай был безнадежно чужим, как, впрочем, безнадежно чужим он был и среди братьев-студен-тов. Он умел рассказывать анекдоты и органично вписываться в попойки, он даже нравился фермерским дочкам — но своим от этого все равно не становился. Его, кажется, даже побаивались, и в друзья к нему никто не набивался; правда, и обижать не обижали, потому что в драку он бросался, не раздумывая, и дрался так, как дерутся загнанные в угол звери. И даже парни покрупнее, посильнее и позадиристей предпочитали с ним не связываться — «этот, который… бешеный, рёбя, ну его…»
Горластой вечеринке — и даже в компании юных девушек — Гай предпочитал общество старой Тины; сидел, уставившись в огонь, слушал и молчал, истории заканчивались, а он все молчал, и даже старуха понимала тогда, что человек этот не здесь, а где — она догадываться не пыталась…
Гай вздрогнул. Крысолов больше не смотрел в небо, а искоса разглядывал его, Гая, и от этого взгляда ладони, лежащие на руле, вспотели.
— Как ты очутился на этой дороге? — спросил флейтист негромко, будто бы сам у себя.