Книга магов (антология)
Шрифт:
Он криво улыбнулся. Те ли, другие — побить его успели; он помнил исступленную жажду крови, когда, ввалившись в деревенский кабачок, сгреб за грудки первого попавшегося верзилу _ ведь это он, он! — и приложил мордой об стол, и что было потом, и как… он не чувствовал боли, и как кулаки сте-сались до мяса, а он все выплескивал ненависть и жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не померк…
— Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому как… ну, она даже на улицу не могла выйти. Они уехали, адрес… сперва писали, потом… ну, неразбериха
Гай потупился. Вздохнул:
— Вот тут-то мать… встретила свою большую любовь. Я, по счастью, уже почти взрослый был. Все понятно… я никогда не смел бы… никогда в жизни… ну… осуждать.
Он замолчал. Наваждение закончилось так же внезапно, как и началось, — теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже дно уже успело высохнуть…
А ведь все это не то что для чужих ушей — это для собственных досужих воспоминаний не предназначено!.. Обрывки и отрезки — да, вспомнятся иногда, ничего с этим не поделать, но чтобы так последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то мемуары, вот черт…
Он сжал зубы, удерживая раздражение:
— Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все это враки, на самом-то деле я побочный сын герцога, подброшенный в пеленках с гербом… к стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом — в них тоже писают и это… какают, короче. И герб от этого… страдает. И мой августейший отец…
Он осекся. Собеседник молчал; Гай посидел, опершись локтями о руль, потом сказал совершенно спокойно:
— Мой августейший отец лекцию читал в университете. В прошлом году. «Пути спасенья». Вот я его и увидел… Хорошо, что я запомнил, как его зовут. Даже, дурак, подойти хотел… Потом, слава Богу, вразумился и раздумал. И даже не напился по этому поводу… принципиально.
Он хохотнул. Когда человек смеется — он не выглядит жалким; во всяком случае, если он смеется хорошо, натурально, искренне. А вот искренности-то Гаю и не хватило, смех застрял у него в горле, потому что он — вспомнил.
Именно в тот день — когда он «принципиально не напился» — Гаю приснился впервые этот знаменательный сон.
Ему снилось место, где он никогда не бывал, — не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними серым брюхом нависали слепые, без окон, дома. Небо над городом было неестественно желтым; под этим желтым небом его, Гая, волокла безлицая толпа, волокла с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего было не это. Страшнее были моменты, когда в толпе он начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины — и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но слезы мешали ему видеть, он старался не свалиться под ноги.
А толпа волокла его, выносила на площадь, посреди которой торчал каменный палец; Гай чувствовал, как впиваются в тело железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз, и он просыпался с криком, от которого соседи по комнате вскакивали с постелей…
Сон повторялся. Приходил то чаще, то реже, обрастал новыми подробностями, уходил и забывался, возвращался снова вопреки надежде, и не помогали ни травы, ни заговоры, ни отчаянные усилия воли…
Пальцы его на руле свело судорогой.
— Вспомнил? — негромко спросил его спутник.
Гай мельком взглянул на него — и отвернулся.
Что «вспомнил»? Что за интерес в чужих потаенных воспоминаниях?
— А вот про это, пожалуй, не спрашивайте, — проронил он, глядя на собственные ладони, белые и непривычно мозолистые. — А вот об этом я, пожалуй, и не скажу…
— Да и не надо, — неожиданно легко согласился его спутник. — А погодка-то портится… Поедем?
Гай посмотрел на часы, вздрогнул:
— Ох ты, елки-палки…
И завел мотор.
Налетел ветер, рыжая пыль взвилась столбом; Крысолов убрал локоть из окна и поднял стекло. Солнце пропало; Гай вцепился в руль, желая слиться с машиной, стать машиной, ничего не знать и не помнить, кроме биения мотора, запаха бензина, мелких камушков, щекочущих шины, и крупных, остающихся между колесами, и выбоин, от которых вздрагивает кузов…
— Не гони так, — попросил Крысолов. — Не жалко меня — пожалей своих нутрий.
Нули дурак, думал Гай, все крепче сжимая зубы. Нули кретин… И как это он меня так легко расколол?!
— Ну и дорога, надо сказать, — тут Крысолов чуть не ударился головой о крышу кабины, — ну и водитель, надо сказать, адский… Ты имел в виду, что вот именно за это тебе прекрасно платят? И набор, вероятно, по конкурсу, охотников полным-полно?
— Нет, — выдавил Гай.
— Что, никому деньги не нужны?
Да что ж он не отстанет никак, подумал Гай почти жалобно. Ну чего ему еще надо-то?..
— Дорога, сами видите… Никому не охота по этой дороге… да еще мимо… ну, места такие. Мимо Пустого Поселка…
Крысолов заметно оживился:
— Пустой Поселок? Парень… словесник, филолог, фольклорист. «Актуальный фольклор в его саморазвитии», а? Купи у меня тему, дешево возьму, а хочешь, бери бесплатно… Тебя поощрят, «глубокие исследования молодого ученого», «юноша, вам уже готово местечко в аспирантуре»…
Гай прерывисто вздохнул. Ладно, смейся.
— Шагающие деревья!.. — продолжал потешаться Крысолов. — Гигантские пауки! Летающие кровососы! Ползучие за-пальцеукусы!.. Нет, серьезно? Ты мне про Пустой Поселок — в порядке лекции или ты в это веришь?..
Гай хмыкнул. Комичность ситуации заключалась в том, что самый яркий представитель «актуального фольклора» ехал с ним в одной машине.
— Ладно, — отсмеявшись, сказал флейтист. — Хорошо… Пустой Поселок. А что в нем страшного?
Гай молчал. Смотрел на дорогу.
— Пустой — ну и пустой себе… Ты вроде бы пустоты не боишься?
Гай зябко повел плечами. Про Поселок говорили всякое, и так живописно, что не будь у Рыжей Трассы объездного рукава — нет, никто бы не сел здесь за руль. И он, Гай, не сел бы…