Книга магов (антология)
Шрифт:
В слезах не было крови. Кровь была и есть в небе, ею заплывают высокие тучи — медленные, бессильные, словно безнадежно израненные покорные звери. А еще кровь расплывается бурым и алым в тяжкой, пугающе недвижимой воде озера, которое впереди; и там же, в озере, смутно скользят растерзанные туши туч. В их обреченном скольжении неуместно незыблемыми кажутся низкий островок (черный холм в луже небесной крови); утвердившиеся на нем причудливых, неясных еще очертаний столбы…
Три столба. Высокий, тревожащий взгляд своим неестественным наклоном, и два поменьше. Три четких сгустка мрака на алом. И что-то еще есть там, между ними, — низкое, бесформенное; скорее угадывающееся, чем видимое;
А под ногами — трава, упругая и густая. А по сторонам — пурпурные стены плотно сдвинутых высоких щитов, а выше — лица. Вислоусые и бритые, бородатые и гладкобородые, молодые и старые — разные. Но есть, есть в них что-то братски роднящее. Глаза. Не цвет — взгляд, в котором тревожное ожидание и надежда.
А выше, над лицами, — густой лес высоких копий. Таких высоких, что мнится: это они, достав до низкого неба, искровенили его острым железом.
Воинство. Многое множество, гулко звучащее выдохами, конскими всхрапами, бронным лязгом, могучим гудом сдержанных голосов. Непомерное чудище, копейной щетиной подпершее тучи; кровяной щелью раздвинувшее себя, чтобы пропустить в последний путь одного.
Ведут.
Сквозь многолюдье, где каждый теперь не вполне человек, потому что все они — единое. К берегу озера торжественно и неспешно ведут двое.
Длинные рубахи сероватого полотна обвисают на их костлявых плечах; перехваченные ремешками волосы сивы и скудны; белые прозрачные бороды невесомо полощутся в порывах несильного ветра; глаза старчески стекленеют в глубокой тени, копящейся под косматыми кочками бровей. Но хватка жилистых длиннопалых рук не по-стариковски прочна, а обутые в стоптанную замшу ноги шагают твердо, размеренно.
Плывут, плывут по сторонам стены щитов; и оттуда, из-за них, нет-нет, да и бросит невидимая рука букет тусклых болотных цветов, и он, мягко ударившись об Олегову грудь, осыпается под ноги путаницей вялых хрустких стеблей. И плывут, плывут по сторонам лица — суровые неулыбчивые лица воинов, пришедших Страшной Жертвой задобрить грозных своих богов для удачи в скором набеге. Набег… В чьи земли? Каким племенам ждать к себе эту железную рать? Или не племенам — временам?
Не нашим ли? Нелепая, дикая мысль, прочь, прочь!
Что будет дальше? Берег. У берега — челн, узкий и низкий.
Лишь ступив на зализанный озерными волнами серый сырой песок, Олег понял, почему так четко ощущалась упругость и колкость травы, почему вздохи людей и ветра воспринимались не одним только слухом. Он гол и бос, лишь на голове чувствуется смутной тяжестью… что? И озеро услужливо подсказывает дробными бликами отражения: венок из желтых цветов.
Ввели в челн (ледяная шершавость мокрого дерева под ногами). Кто-то вошел следом, оттолкнулся от берега, спокойными несуетными взмахами погнал долбленое дерево к черному острову, к силуэтам столбов (или колонн?), к страшному, которое между ними. И сразу — будто слитный троекратный гром обрушился позади. Под гулкий грохот щитов тысячегла-сое «Слава! Слава! Слава!» — и вновь тишина.
Олег не обернулся ни на неведомого перевозчика своего, ни на заставивший вздрогнуть боевой выкрик затопившего озерные берега воинства (чувствовал, что оборачиваться нельзя) и потому успел разглядеть, как впереди, на острове, мелькнуло что-то невысокое, белое. Мелькнуло и сгинуло…
Муторно проскрипело по песку округлое днище. Вот и все. Остров. И вновь на плечо ложится твердая властная ладонь, подталкивает: иди! Шаг через замшелый борт, в неглубокую ленивую воду. И еще шаг. И еще.
Приносящие жертву остались на берегу, и приведшие жертву остались на берегу, и челн уже отчаливает от острова, оставляет наедине с выбранною судьбой. Нужно идти. Без провожатых, без принуждения, по доброй воле дать свершить над собой то, для чего ты приведен сюда. Ты ведь знаешь, зачем решился на это…
А столбы уже рядом. Вот только столбы ли это? Как бы не так — столбы… Непомерной тяжестью нависает над головой четвероликое идолище, белокаменный кумир, смотрящий на все страны света с надчеловеческой высоты своей. Нет, не смотрящий — плотно сомкнуты веки хмуро бесстрастных длиннобородых обличий. Кто это, кто? Род?
А невдалеке (десяток шагов — и достигнешь) воплотился в рубленом дубе гневный повелитель грома, грозы и военной удачи Перун, сверкающий из-под островерхого шлема мрачным пламенем драгоценных алых анфраксов-очей; и крылатая бестия Переплут, высеченный из Перунова дерева, приник у ног его — бог воинской хитрости, быстроты, бог скорой смерти, живущий в летучем железе, похожий на божество плодородия не более, чем наконечник стрелы на новорожденный росток. А рядом с ними щерится в багровеющее небо длиннозубый криволапый Ящер — недоброе божество текучих вод и бездонных болотных хлябей…
Капище.
Странное капище.
Как, почему оказались вместе пресветлый Род-Святовит и самые мрачные из славянских богов?
Хочешь знать? Тогда отбрось тяготящую разум книжную мудрость, причудливые, но мертвые замки которой выстроены на ничтожных песчинках — жалких остатках истины. Вспомни. Ты же можешь, вспомни!
…В самом сердце бездонных и бескрайних болот, на потаенном островке, со времен столь древних, что древность эту человеческий разум не вполне способен представить и уяснить, стоял почитаемый окрестными и отдаленными племенами кумир Святовита-Рода, великого и мало доступного пониманию божества. Дни рождались, жили, умирали в закатных муках, на смену им приходили ночи, и вновь занимались дни, а он все стоял и стоял, и казалось: так будет всегда.
Но пришла ночь — холодная, ненастная, злая, — когда в пламени и громе великом рухнул с беснующихся небес железный камень. Слепящей молнией впился он в островок, пошатнул рукотворное воплощение Рода, землю расплескал, будто воду; и там, где он упал, ударил бурный родник, в единую ночь оборотивший болото озером.
Долго размышляли мудрейшие над смыслом знамения; вопрошали навьих; ходили искать совета к ближним и дальним соседям. И придумали поставить на острове идолы повинных в свершившемся богов — бога грома да пламени небесных, и бога летучего стремительного железа, и бога вод. Поставили, чтобы задобрить жертвами, а главное — чтобы пред испытующими очами старшего божества впредь не смели они небо ронять на землю и смущать водной зыбкостью твердь…
…Сдержанный гул голосов на берегу окреп, пророс недовольством — так прорастает злаками жирная пашня. Олег встряхнулся, отгоняя сумеречные виденья: нельзя медлить, надо идти. Всего-то пути и осталось с полдесятка шагов.
Потому что не дальше чем в полудесятке шагов придавила собой давным-давно дрогнувшую, отшатнувшуюся от нее землю огромная глыба небесного железа, очертаниями схожая с неглубокой массивной чашей.
Конец пути. И жизни — тоже конец.
Олег шагнул, не в силах оторвать цепенеющий взгляд от алтаря, внушающего темную жуть своей непричастностью к привычному миру; подошел, уперся животом в неровный зубчатый край, оплывающий сукровицей ржавчины. Ощущая промозглый холод стылого металла, скользнул ладонями по следам давних ударов молота, довершавших задуманную природой форму небесного подарка; погрузил пальцы в мягкий невесомый пепел, засыпавший жертвенник.