Книга Мечей (сборник)
Шрифт:
– То, что мы не бедняки, еще не делает нас ворами. Отец с честью служит своему господину, цзедуши Вейбо, и верно исполняет свои обязанности.
– Все мы воры в этом мире страданий, – отвечает монашка. – Честь и верность – не добродетели, а лишь оправдания для большего воровства.
– Тогда ты тоже вор! – говорю я, мое лицо пылает от гнева. – Ты берешь подаяние, а не работаешь, чтобы его заслужить.
Она кивает:
– Воистину так. Будда учит нас, что мир есть иллюзия, и пока мы не научимся видеть сквозь нее, страдания неизбежны. Если уж мы все обречены
– И каков твой кодекс?
– Презирать нравоучения лицемеров; быть верной своему слову; всегда выполнять свои обещания, не более и не менее того. Оттачивать свой талант и озарять им темнеющий мир, словно маяком.
Я смеюсь.
– И каков же твой талант, госпожа Воровка?
– Я краду жизни.
В шкафу темно и тепло, приятно пахнет камфарой. При слабом свете, проникающем сквозь щель между дверцами, я вью из одеял уютное гнездо.
Шаги стражников разносятся эхом по коридору рядом с моей комнатой. Всякий раз, когда один из них сворачивает за угол, лязгая доспехами и мечом, я знаю, что прошла еще доля часа, что утро стало ближе.
Повторяю про себя разговор бхиккхуни с моим отцом.
– Отдай ее мне. Я сделаю ее своей ученицей.
– Хоть мне и льстит милостивое внимание Будды, я вынужден отказаться. Место моей дочери – дома, рядом со мной.
– Ты можешь отдать ее добровольно – или я заберу ее без твоего благословения.
– Ты угрожаешь похищением? Знай, что я зарабатываю на жизнь своим мечом, и мой дом охраняют пятьдесят вооруженных солдат, которые погибнут за свою маленькую госпожу.
– Я никогда не угрожаю, лишь ставлю в известность. Даже если ты запрешь ее в железном сундуке, обмотанном бронзовыми цепями, и сбросишь на дно океана, я заберу ее с той же легкостью, с какой обрежу твою бороду этим кинжалом.
Яркая, холодная вспышка металла. Отец обнажил меч, от скрипа лезвия по ножнам мое сердце сжимается и колотится как безумное.
Но бхиккхуни уже нет, осталось лишь несколько прядей седых волос, которые медленно опускаются на пол в косых лучах солнца. Ошеломленный отец прижимает ладонь к лицу, в том месте, где кинжал коснулся кожи.
Волосы приземляются на пол; отец убирает руку. На его щеке – голый участок кожи, бледный, словно каменные плиты дороги на утреннем солнце. Крови нет.
– Не бойся, дочь. Сегодня я утрою стражу. Дух твоей дорогой покойной матушки защитит тебя.
Но я боюсь. Очень боюсь. Я думаю о том, как солнце озаряло пушок на голове монашки. Мне нравятся мои длинные, густые волосы; служанки говорят, у матери были такие же, и каждый вечер она сто раз проводила по ним расческой, прежде чем лечь в постель. Я не хочу, чтобы мне обрили голову.
Я думаю о том, как блеснул металл в ее руке, быстрее, чем может уследить глаз.
Думаю о прядях отцовской бороды, падающих на пол.
Масляная лампа за дверцами шкафа мигает. Я забиваюсь в угол и крепко зажмуриваюсь.
Звука нет. Лишь сквозняк, что ласкает мое лицо. Мягко, словно крылья мотылька.
Я открываю глаза. Мгновение не могу понять, что вижу.
В трех футах от моего лица висит продолговатый предмет размером с мое предплечье, похожий на кокон шелкопряда. Он светится, словно месяц, холодным светом, не отбрасывающим теней. Завороженная, я подползаю ближе.
Нет, «предмет» – это не совсем верно. Он сочится холодным светом, будто тающий лед, а также испускает ветерок, что колышет мне волосы. Это скорее отсутствие вещества, прореха в темном нутре шкафа, предмет-отрицание, которое поглощает тьму и превращает ее в свет.
Горло кажется сухим, словно бумага, и я тяжело сглатываю. Дрожащими пальцами тянусь к сиянию. Полсекунды медлю, затем касаюсь его.
Или не касаюсь. Я не чувствую ни опаляющего жара, ни леденящего холода. Это действительно отрицание предмета: мои пальцы ощущают пустоту. И не появляются с другой стороны – просто исчезают в сиянии, словно я сунула руку в дыру в пространстве.
Отдергиваю ладонь и разглядываю пальцы, шевеля ими. Повреждений не видно.
Из прорехи возникает чужая рука, хватает меня и тянет к сиянию. Прежде чем я успеваю вскрикнуть, вспыхивает ослепительный свет, меня охватывает чувство падения, падения с макушки вознесшейся в небеса софоры к земле, которая не хочет приближаться.
Гора парит среди облаков, словно остров.
Я пыталась спуститься, но всегда терялась в туманных лесах. Просто иди вниз, вниз, говорю я себе. Однако туман сгущается, пока не становится вещественным, и сколько я ни пихаю его, облачная стена не поддается. Остается лишь сесть на землю, дрожа и выжимая влагу из волос. Отчасти это слезы, но я в этом не признаюсь.
Она возникает из тумана. Молча манит меня за собой на вершину; я подчиняюсь.
– Ты не слишком умеешь прятаться, – говорит она.
Что на это ответишь? Если ей удалось похитить меня из шкафа в генеральском доме, охраняемом стенами и солдатами, полагаю, мне от нее нигде не спрятаться.
Мы выходим из леса на согретую солнцем вершину. Порыв ветра обдувает нас, поднимает пурпурно-золотой вихрь палой листвы.
– Ты голодна? – спрашивает она беззлобно.
Я киваю. Что-то в ее голосе застает меня врасплох. Отец никогда не спрашивает, голодна ли я, и иногда мне снится, как мама готовит мне завтрак: свежеиспеченный хлеб и сброженные бобы. Прошло три дня с тех пор, как бхиккхуни забрала меня сюда, и я не ела ничего, кроме кислых ягод, которые нашла в лесу, и горьких корешков, которые вырыла из земли.
– Идем, – говорит она.
Она ведет меня по зигзагообразной тропе, высеченной в скале. Тропа такая узкая, что я не осмеливаюсь глянуть вниз, а лишь шаркаю вперед, прижавшись лицом и телом к камню, цепляясь вытянутыми руками за свисающие лианы, словно геккон. Бхиккхуни шагает свободно, словно по широкой улице в Чанъане, и на каждом повороте терпеливо дожидается меня.
Сверху доносится слабый лязг металла. Вжавшись пятками в углубления на тропе и убедившись, что лиана в моих руках крепко цепляется за скалу, я поднимаю глаза.