Книга перемен
Шрифт:
— Потому что эта детская музыкальная комиссия, заслуженные музыканты, так называемые, которые умеют только хором пукать, как я подозреваю, так вот это у., ладно, убоище… это убоище решило, что детский ансамбль и должен называться по-детски: «Веселые нотки», «Поющие струнки», «Сладкие пяточки», «Дружные ясельки». Не доходит до них, до убогих, впавших в детство маразматиков, что детишки у меня вполне музыкально взрослые. Они многое, многое умеют. Они уже профессионалы высокого класса, творцы. Видела, как мы держимся на сцене? Как у себя дома. Этакий домашний концерт в свое удовольствие. Домашний концерт для истинных ценителей. И репертуар у нас взрослый — Гайдн, Бах, Шёнберг, Мендельсон и Паганини. Мы сами переложили Брамса и Гершвина, вот какие мы смелые. Поэтому я обнаглела и заказала афиши с тем названием, которое нам всем понравилось. Кое-кто пошипел, но мы же победили в куче конкурсов! И называемся теперь как хотим. «Амати и Гварнери»! Это вам не какие-нибудь там «Удалые погремушки», «Счастливые свиристелки».
— Ты великий воитель, Наташка! Просто Цезарь и Александр Македонский в одном лице! — восхитилась Аврора.
— Да, я очень воинственная и независимая, — серьезно кивнула Наталия. — Но кто все-таки заказал эту жирную, приторную пакость? Я не помню, чтобы я. Аврорка?
— Что ты, что ты! Не я! Я полагаю, Франик постарался, известный сладкоежка. Франик?
— А что надо было? Сидеть и ждать? Есть же хочется после всего этого. Скрипучего.
Наталия искренне во весь голос расхохоталась, откинувшись на спинку стула:
— Ох, ох, у него оскомина, у бедного котеночка! Ох, ох, надо сладеньким заесть! Нет, что за прелесть юноша! С ним надо ухо востро. А то возьмет и под шумок. И сама не заметишь, что тебе скормили! А глазки невинные, как у воришки-карманника! Ох, уморил! И, главное, Светка моя ест, и хоть бы что! А она вообще ничего не ест никогда, святым духом питается, проблемы с аппетитом, а тут. Светка, и ты все это съела? Умница! Солнышко! Вот так Маугли! Талантище!
Франик сделал невинные глаза и сказал:
— Ну, я не знал, простите, что ее кормить нельзя. Значит, она сейчас спать будет. У нас на съемках удав был тощий-тощий, а как обожрется, так и спит сутками.
Аврора побледнела от гнева, а Наталия, казалось, наоборот, пришла в восторг от грубости Франика.
— Ну, артист! — воскликнула она. — Похоже, мы с тобой одного поля ягоды, а, Маугли? Обожрется! Восторг! Не реви, Светка! Бывает, настоящие мужчины за грубостью скрывают нежные чувства, свою безбрежную любовь. Кстати, они приходят в восторг, когда получают сдачи. Что-то там такое было у Шекспира, а закончилось все, понятное дело, свадьбой.
— Никакие это не нежные чувства, — бушевала Аврора чуть позже в номере гостиницы, наедине с Фраником. — Это обычное беспардонное хамство! Франц! Что тебе сделала эта девочка? Милейшее, тонкое существо! Воспитанная и от природы деликатная! Сокровище, а не ребенок. А ты… ты вел себя как чудовище, дикарь! И — подло!
— Да подлость-то в чем? — изумился Франик. — Я не виноват, что она — такая дылда, а нервная. Кто же знал?
— Она не дылда! Она нормального роста. В вашем возрасте девочки обгоняют мальчиков в развитии и в росте, а позднее — наоборот.
А то, что она очень тонко чувствует, — это ее дар, ее талант. И ты, да, ты не мог не понять этого с первого же взгляда. Ты всегда моментально оцениваешь людей, не хуже кошки. Поэтому не строй из себя святую невинность, Франц. Ты понял, что девочка собой представляет, и сознательно стал ее изводить! Зачем, объясни мне? Что за жестокость?
— Не знаю, — впервые задумался Франц, — ничего такого я не хотел. Просто она сама, как эта ее виолончель. Всего-то четыре струны, а дрожат, гудят, скрипят, как будто их там миллион. Рядом с ней стоять невозможно, только подпрыгивать или… или как-то это прекратить.
— И ты решил поработать смычком?! Мне за тебя стыдно, Франц. Манипулировать живыми людьми — недостойное занятие.
— А если это им же на пользу? Ты не видела, как она лопала! Аппетит у нее, как у лошади, на самом-то деле. Ну, в чем я виноват? Она сама… так устроена. И это она виновата в том, что ты меня сейчас ругаешь.
— Франц! Ты все понял. Хватит выкручиваться и турусы на колесах городить. Никто тебя не провоцировал на гадкие поступки, а если ты себе что-то там выдумал, то вполне мог и сдержаться как цивилизованный человек. А ты дал себе волю. Что за распущенность такая, не понимаю! Поэтому не может быть никаких оправданий. И достаточно, я устала.
— Ладно, мамочка, — вздохнул непонятый Франик, — я завтра извинюсь.
— Сделай одолжение.
На следующий день Франик извинился, и действительно, с таким видом, как будто сделал одолжение.
— Ничего, ничего, — сказала деликатная Светочка, бледная и прозрачная, словно медуза, — мне очень понравились взбитые сливки, — и не упомянула о том, как ее ночью тошнило, и какую она теперь испытывает слабость.
Франику в знак покаяния пришлось посыпать голову пеплом и отправиться на заключительный концерт «Амати и Гварнери», слушать Брамса и Дворжака. Он все же заставил себя слушать, так как знал, что и вправду был виноват, а его безобразные «извинительные» речи — он и сам понимал — только усугубляли обиду, но толком извиняться он пока не научился. Он слушал, слушал, внимал, воспринимал и невыносимо устал под конец концерта, потому что каждая клеточка его тела вибрировала в унисон с пронзительным, горьким счастьем мелодий. У него не осталось сил говорить, поздравлять, приветствовать и прощаться.
Аврора нашла Франика в номере, в полутьме, на подоконнике под полусорванной с карниза занавеской, и поняла, что ругать его за беспардонное исчезновение не будет, без толку это, и жалко его.
— Мама, а ты можешь что-нибудь сыграть? — вдруг спросил Франик. — Здесь есть пианино в холле.
— Что же, пойдем, — задумчиво отозвалась Аврора, нисколько почему-то не удивившись просьбе, — но не ожидай многого, я целую вечность не играла, кто знает, может, и разучилась уже.
Они отправились в пустой холл, где стояло пианино.
— Фабрика «Октябрь», — определила Аврора, взглянув на рыжую полировку инструмента. — Очень жаль, что новое, — такая топорная работа. Скамейка, а не пианино, предмет меблировки, комод — пустые бутылки в нем прятать. Кстати, нет ли там? — поморщилась она и заглянула под верхнюю крышку. — Фу-фу. Пыли полно, праху. Гроб с музыкой. Ну, да ладно. Была бы я великим музыкантом, а то.
Аврора придвинула неудобный мягкий стул со скошенным назад сиденьем, подняла крышку и, чтобы почувствовать инструмент, прошлась пальцами, сыграла гамму, прислушалась, повторила. Пальцы ее замерли над клавишами, выбирая музыку. Потом Аврора, повинуясь выбору своих рук, по-таперски тряхнула головой и заиграла музыку Чаплина, обозначив невесомые кинематографические шажки смешного и грустного человечка, его безнадежную влюбленность в нежную и беззащитную белокурую красотку Мейбл, его наивную удаль и отчаянную робость, нелепость и никчемность, неуместную победу и несуразное торжество, его обреченность на одиночество.