Книга Страха
Шрифт:
— Должно быть. Тебя проводят. А ты, Толик, езжай с богом, не крутись под ногами. Вот тебе за труды. — Марат Янович протянул лысому стодолларовую купюру и жестом показал "иди, иди".
Анатолий ухватил бумажку, сунул в карман, потоптался еще, не зная, что говорить. Потом хмыкнул и удалился, кинув напоследок длинноволосому Лео:
— Твори! А я у Марго перекантуюсь. Дождусь тебя.
Хозяин по мобильнику соединился с кем-то, велел прийти. Явился один из бугаев, отвел художника в большой каменный сарай, показал верстак и кучу деревяшек. Заодно сообщил, что комната
— А писать где? Там же?
— Писать? Ты че, писатель?
— Нет, писать — это рисовать красками.
— Хозяин покажет, — туманно ответил бугай и, вытирая потный загривок, уселся на ящик наблюдать.
Подрамник Лео сколотил быстро, натянул на него холст, белой клеевой грунтовкой покрыл и оставил сохнуть.
— Жрать охота, — пожаловался.
— Так чего не сказал? Пошли похаваем, — обрадовался бугай. — Меня, кстати, Рубиком зовут. А тебя?
— Леонидом. Лео.
Поели за столом, застеленным яркой клеенкой, в огромной, просто необозримой кухне. Пожилая повариха навалила жрачки с верхом — жаркое и салат из помидоров. Запили молодым кислым вином. Сразу стало клонить в сон, но у Рубика запиликал мобильник: хозяин звал Лео к ноге.
Ждал он на террасе, полулежа в сплетенном из тростника шезлонге. Но одет был странно — в черный костюм и штиблеты из мягкой кожи. Лео подошел, хотел присесть, но Марат Янович вскочил, повел куда-то по каменным лестницам вниз, в цокольный этаж, потом ниже. Художник плелся, ничего не понимая. Где шмара, портрет которой нужно написать? Он что, держит ее в подвале?
Винный погреб впечатлял: ряды пыльных бутылок на полках, бочки, замурованные в стены, отдельно — маленькие бочонки на подставках. Эх, сюда бы на недельку с подружками… Да тут прямо лабиринт: кладовые, какие-то закутки. Наконец хозяин подошел к трем белым, отсвечивающим голубым в мертвенном свете галогеновых ламп металлическим дверям. «Морозильники», — догадался художник. И сердце отчего-то неприятно шевельнулось в груди. Марат Янович открыл левую дверь. Ключом открыл. Пахнуло стужей. Лео почувствовал себя крайне неудобно в майке и шортах. За порогом была зима, легкая изморозь была даже на внутренней стороне двери.
Хозяин что-то недовольно пробормотал и посторонился, пропуская гостя вперед. Лео поежился и вошел. Довольно небольшая комната — метра четыре на три, какие-то металлические дырчатые штанги под потолком, по двум стенам — хромированные полки. Пустые. Но его взгляд приковал к себе стоящий посередине железный стол. И тут Лео затрясло по-настоящему — крупной истошной дрожью. На столе лежало человеческое тело. Укрывающая его в несколько слоев прозрачная пленка не могла изменить очертания. Голова и ноги были четко видны.
Марат Янович что-то буркнул, щелкая рубильником на стене. Потом, ссутулившись, подошел к столу, сдернул ломко зашелестевшую пленку, и Лео увидел женщину. Она лежала, вытянувшись в струнку, руки вдоль тела, словно застыла, поднявшись на цыпочки. И на ней было белое платье, шелковое, без всяких украшений, с овальным вырезом. Длинная, до щиколоток юбка аккуратно расправлена. Мертвое платье на мертвой женщине.
Мраморное
Вялая рука Марата Яновича, украшенная массивным кольцом с синим камнем, положила на грудь трупа белую розу. Откуда он достал ее? И вообще — что, черт побери, тут происходит? Этот папик — настоящий псих! Держит в холодильной камере мертвую бабу. А таких камер — три! Что, если и в других?..
— В остальных — продукты, — буркнул Марат Янович. — И не трясись так. Это моя жена. Напишешь ее портрет, хорошо заплачу. Откажешься — пойму. Подумай до утра.
— Портрет? Мертвой? — голос Лео позорно сорвался.
— На портрете она должна быть живая. Как я и сказал — в этом белом платье и с розой в руках. А уж там в кресле она сидит или у окна стоит, — решай сам.
Лео окончательно перетрусил, представив, как ему позирует труп, посаженный в кресло. Марат Янович внимательно посмотрел на художника и разозлился.
— Твое дело — нарисовать. Мое дело — заплатить. Есть какие-то проблемы?
— Как я могу написать портрет живой, если живой ее не видел?
— Я дам тебе ее фотографии, видео — несколько кассет. Там она более чем живая.
— Ну, блин… Лучше бы вы мне только фото и видео дали, а это, — он указал на тело, — не показывали. Было бы легче.
— А я должен думать о том, чтобы тебе было легче, или о том, чтобы ты написал именно ее портрет? Настоящий портрет, не с бумажки или экрана. — Марат Янович тоже ткнул пальцем в застывшую фигуру.
— Прямо тут? — растерялся Лео. Убежденность в том, что хозяин этого ужасного дома — законченный психопат, стала полной.
— А зачем я тебя сюда привел? Ты что ваньку валяешь? Не согласен, так и скажи.
— Ну отчего же… Только как? Я же тут замерзну насмерть, в шортах-то.
— Теплую одежду тебе дадут, а температуру я повысил, будет чуть ниже нуля. Пошли наверх. Сегодня посмотришь кассеты и фото, а завтра с утра скажешь, согласен или нет.
Стуча зубами и откровенно нервничая, Лео выскочил из холодильной камеры. Почти до темноты он просидел на террасе в обществе вазонов с юкками и агавами. Микроскопическими дозами поглощал бренди и пытался навести порядок в дикой круговерти мыслей. Солнце напрасно старалось прогреть его насквозь — внутри оставалось блуждающее пятнышко холода, которое становилось особенно неприятным, когда касалось сердца.
Тень от кипарисов тянулась с горы, садовник шелестел струей воды из шланга, орал в зарослях павлин, а Лео томился собственной иррациональной трусостью и желанием перелезть через мраморные перила и бежать вниз, теряя сандалии и расшибаясь на круче. В конце концов он выпил остатки бренди прямо из горлышка, пнул бутылку и ушел, провожаемый укоризненным взглядом старика-садовника.
Фотографии и просмотр кассет его совершенно не успокоили: там резвилась и хохотала красивая, но слегка жеманная женщина, обнимала и смачно целовала у борта роскошной яхты Марата Яновича, кормила чаек на пирсе, встречала изысканно одетых гостей и опять довольно неприятно смеялась.