Книга воздуха и теней

Грубер Майкл

Когда я вел этот рассказ, У. Ш. подозвал тех, кто только что пришел или уже был там. Идите сюда, этом мой кузен, который был в Новом Свете и потерпел кораблекрушение. Вскоре вокруг собралась большая компания, кто сидел, кто стоял. Некоторые мне не верили, думая, что мой рассказ просто выдумка, которые так любят моряки. Однако У. Ш. сказал им, нет, этот человек говорит правду. В его рассказе нет ни монстров, ни драконов, ни водяных смерчей, ни других небывалых вещей, а только такие опасности, с которыми корабли по правде встречаются в путешествиях. И еще он сказал, я читал отчеты о том кораблекрушении, и все совпадает.

Так он оправдал меня перед ними. Когда я закончил рассказ, они сидели вокруг, разговаривали, я такого разговора никогда прежде не слышал, но вспомнить его трудно, потому что все с шутками, и в голове ничего не застряло. По крайней мере, в моей голове. Много сквернословия, но вперемежку с другими, невинными речами. Что один ни скажет, то другой переиначит, а потом и третий, так что я уже и не понимаю, о чем они. Это у них называется «остроумие»: один из них м-р Джонсон показывал остроумие на латыни, на греческом, но понимали его немногие, и все равно все смеялись

и называли его тупым педантом. Он тоже пишет всякие мерзкие пьесы, по словам этих мошенников, он всего лишь второй после У. Ш., хотя сам считает себя первым. Самодовольный, тщеславный человек, думаю, отъявленный папист, сильно ругал протестантскую веру и проповедников. Тут У. Ш. похвастался обо мне, что я воевал во Фландрии против испанцев. М-р Джонсон говорит, что тоже был там, подробно расспрашивает меня о боях, об осадах, в которых я принимал участие, под чьим командованием я был. Я ему отвечаю; но когда он узнал, что я был артиллеристом, говорит, тьфу, это не солдатское дело, а просто перевозить груз на лошадях да подстилать под него солому. Рассказывает, как он храбро сражался со своим копьем. Было ясно, что все не раз уже это слышали, стали насмехаться над ним, сделали Остроумие из его копья, говоря, что он насадил на него больше фламандских девиц, чем испанцев, из чего я понял, что они имеют в виду его член. У. Ш. все больше слушал, но стоило ему открыть рот, и все внимание было на нем. М-р Джонсон все хвастался своим остроумием с латинскими фразами, много пил, ел, и вся ля-ля-ля, а потом приподнял зад и громко выпустил ветры. У. Ш. мгновенно сказал, вот как говорит «бакалавр гуманитарных наук», слушайте и учитесь; и все расхохотались, даже м-р Джонсон. Но я не понял шутки.

Часы проходили незаметно, уже стало почти темно. У. Ш. говорит, Дик, у меня дело в театре «Блэкфрайарз», пошли со мной, поскольку я желаю еще с тобой поговорить. Ну, я иду с ним, и он спрашивает, чем я сейчас занимаюсь и не собираюсь ли вернуться на море? Я говорю, нет, я покончил с морем после того кораблекрушения и к войне меня тоже не тянет, но хотелось бы как-то устроиться, чтобы быть уверенным, что у меня будет кусок хлеба, и постель на ночь, и добрый огонь, поскольку есть у меня намерение когда-нибудь жениться. Он говорит, а чем Дик может зарабатывать себе на хлеб, кроме как воевать, заниматься контрабандой и стрелять из пушек? Я говорю, что хорошо соображаю с числами, могу найти работу как землемер. Но здесь мы приходим в театр, представление уже закончено, зрители еще расходятся, многие одеты богато в меха и парчу, но много и простого люда. Нам приходится проталкиваться сквозь толпу слуг с носилками, среди коней и грумов, которые ждут хозяев, а потом через огромную комнату, где горит много свечей, но их уже начинают гасить. Мы приходим в маленькую комнату за сценой, где стоят несколько человек. Один очень красивый, весь в черном бархате, все еще с краской на лице, два других похожи на торговцев, еще один похож на писца; еще двое крепкие, вооруженные кортиками, у одного из них нет ушей, а у другого всего один глаз. По именам, как я узнал, их зовут: первый Дик Барбедж, актер; Джон Хеннинг, пайщик театральной труппы; Генри Уоткинс, пайщик от домовладельца; Николас Паси ведает деньгами и ведет бухгалтерские книги труппы «Слуги его величества». Спейд и Уайт — те двое с оружием, Спейд одноглазый. Не считая этих двоих, все остальные ссорились и грубо обзывали друг друга.

У. Ш., войдя в комнату, говорит, что у вас тут случилось, джентльмены, из-за чего шум? И тогда ему рассказывают, из-за денег, которые зрители платят каждый вечер. Актеры-пайщики должны иметь свою часть, домовладелец свою, и все это считается по-разному. [54]

У м-ра Паси есть книга, куда он записывает все деньги, но я подглядел, что там, и увидел, что она ведется плохо, в старой манере, как у какого-нибудь жалкого торговца рыбой, а не в таком важном деле, как театр. Из-за неумения, а может, по злому умыслу теряется много выгоды. У. Ш. говорит, добрый м-р Паси, сходите за счетной машиной, мы своими глазами посмотрим, как сделаны расчеты, ведь можно и ошибиться. Услышав это мудрое предложение, они заулыбались, а м-р Паси вышел. Тут я спрашиваю У. Ш., как считаются отдельные части, изучаю бухгалтерскую книгу, что лежит открытая, замечаю пометки, которые человек оставляет, когда работает со счетной машиной, и вижу, что он делает неправильно. М-р Паси не возвращается, м-р Барбедж кричит Спейду сходить за ним, я беру огрызок карандаша и делю суммы на части, как нужно. Тут возвращается Спейд, ведя за собой м-ра Паси, который несет свою счетную машину и чуть не роняет ее; сейчас он уже пьян так сильно, что не может разобраться в бумагах, в которых, по правде говоря, не смог бы разобраться ни один человек, даже будучи трезвым. Я показываю им свои расчеты, объясняю методы. Кто это такой? — удивляются они. Я вижу, что У. Ш. мне улыбается, потому что ему нравится, когда человек проявляет умение в любом деле. Дальше я говорю, джентльмены, это пустое дело расспрашивать того, кто делает подсчеты, поскольку по тому, как все у вас тут записано, нет способа под небесами понять, какой доход вы получаете. Дальше я говорю, что хотя ничего не имею против этого человека, поскольку совсем его не знаю, но дело поставлено так, что любой может обокрасть вас, а вы ничего не узнаете. Это как если бы вы с завязанными глазами шли в середине ночи по улице с полной горстью денег и не сжимали бы пальцы. Тогда они заговорили все разом, что нужно меня нанять, чтобы я проверил эту двойную бухгалтерию и подсчитал все паи. Тут У. Ш. говорит, что он за меня, потому что я его кузен.

54

В те времена труппы образовывались вокруг ядра артистов-пайщиков, которых обычно было от восьми до двенадцати. Они владели оборотным капиталом, и из него платили работающим по найму: так называемым стипендиатам, молодым ученикам, костюмерам, суфлеру-режиссеру, музыкантам, кассирам, тем, кого сейчас называют рабочими

сцены; последние время от времени исполняли роль статистов — когда не занимались машинами и перестановкой декораций. В обязанности пайщиков входила аренда помещения; на это шла часть ежедневной выручки. На долю пайщиков выпадали и другие издержки — к примеру, различные налоги. Они же покупали костюмы, реквизит и пьесы, переходившие в их полную собственность. Если один из пайщиков умирал, определенная сумма выплачивалась его вдове. За различные прегрешения с пайщиков взимались штрафы, что прописывалось в контракте. (Прим. перев.)

После этого У. Ш. повел меня ужинать в «Сирену», очень веселился со своими друзьями, как я уже рассказывал прежде, потом отвел меня в постель в комнате рядом со своей собственной в доме, который он арендует около «Блэкфрайарз». Я громко рассмеялся, он спросил почему, я говорю, вы тогда, наверно, имели в виду, что он бакалавр пердежных наук, потому что он громко выпускал газы. Он улыбнулся, говоря, мы сделаем из тебя умника, Дик, не пройдет и недели, как ты поймешь эту шутку. Потом, уже в постели, я думал, что все у меня вышло хорошо, поскольку я заделался другом этих злобных негодяев, что, я думаю, даст мне большое преимущество в нашем деле.

Со всем почтением к вашему лордству, пусть Господь хранит вас и благословит наше предприятие.

Из Лондона пятница 10 января 1610 Ричард Брейсгедл.

11

Кто-то когда-то сказал (Пол Гудмен, кажется), [55] что глупость — способ самооправдания. Именно она — единственная причина того, что так называемые лучшие и выдающиеся люди втянули нас во Вьетнам, а люди, своим умом заработавшие огромные богатства, с упорством, достойным лучшего применения, делают то, за что впоследствии попадают в тюрьму. «Mit der Dummheit kampfen Gotter selbst vergebens» — так, цитируя Шиллера, неоднократно говорила моя бабушка по материнской линии: «Против глупости бессильны даже боги». В любом случае, это ужасная глупость — рассказать о гангстерах сначала сыну, потом жене… нет, постойте, пределом глупости было то, что я немедленно не отдал гангстерам рукопись Брейсгедла, после чего они мгновенно утратили бы интерес ко мне и к тем, кто со мной связан.

55

Пол Гудмен (1911–1972) — американский писатель, психоаналитик, один из основателей (совместно с Ф. Перлзом) метода гештальт-терапии. (Прим. ред.)

Как я уже говорил, обычно лицо Амалии имеет самое что ни на есть кроткое выражение. Но, сталкиваясь с лицемерием или несправедливостью, она, подобно Господу нашему, излучает ярость такой интенсивности, что способна иссушить смоковницу. Выпытав всю историю, покрошенную мной на мелкие куски пополам с бессмысленной ложью, она обрушила на меня такой заряд этой ярости, что даже ее великолепного английского не хватило на все оскорбления, которых, по ее мнению, я заслужил. Ей пришлось переключиться на немецкий: saudumm, schwach-sinning, verblodet, verkorkst, voll adgedreht и dumm wie die Nacht finster sein [56] — вот лишь немногое, что вспоминается. Немецкий богат бранными выражениями, и они часто сотрясали воздух в доме во времена моего детства. Одно из любимых присловий мутти было: «Тупой, как ночь темна». В конце Амалия произнесла: «Du kotzt mich an», что весьма вульгарно и примерно означает: «Меня от тебя тошнит».

56

Страшно глупый, слабоумный, тупица, порченый, повернутый и тупой, как ночь темна (нем.). (Прим. ред.)

После чего я оказался на улице, испытывая почти противоестественное удовольствие оттого, что сумел пробить брешь святого терпения моей супруги. Позвонил Рашиду, он приехал спустя несколько минут, вышел из машины и открыл мне дверцу (Омару давно было сказано, чтобы он не утруждал себя этим жестом). Я заметил, что он смотрит вверх, и поднял глаза вверх как раз вовремя, чтобы увидеть, как из окна верхнего этажа дома Амалии вылетел новый горшок с paphiopedilum hanoiensis, просвистел мимо моей машины и грохнулся на мостовую. Я заставил ее не только разозлиться, но и применить насилие — неплохое достижение для одного вечера, еще один взнос за место в аду.

Учитывая, как все обернулось, это была еще лучшая часть вечера. Рашид высадил меня, я вставил ключ в замок и заметил, что дверь открылась раньше, чем я повернул его. Кто-то закрепил замок куском проволоки. Чувствуя, как сердце бьется где-то у горла, я помчался вверх по ступеням. Дверь в мой лофт оказалась распахнута настежь. Внутри, в узком коридоре, куда выходят спальни, я нашел Омара. Опираясь на руки и колени, он стонал и, казалось, рассматривал яркое красное пятно на полированном дубовом полу — из раны в его бритом затылке по обеим сторонам лица стекала кровь. Я поднял его, посадил в кресло, принес с кухни чистое полотенце, тазик с водой и пакет со льдом. Я промыл рану и остановил кровотечение, а потом спросил его, что произошло.

Хорошо помню чувство противоестественного спокойствия, с каким я слушал его прерывающееся бормотание, сначала по-арабски. Подобное спокойствие я испытывал в армии, когда с вертолетов снова и снова в огромном количестве выгружали раненых: в первое мгновение хотелось с криком убежать куда глаза глядят, а позже приходило противоестественное спокойствие, без которого помогать искалеченным парням было бы невозможно. Я и сейчас хотел с криком броситься бежать через все помещение, чтобы посмотреть, как там Миранда, но заставил себя сидеть, спрашивать и слушать. Хотя особенно рассказывать ему было нечего. Он услышал женский крик, тяжелый топот и выбежал из гостиной, где смотрел новости по кабельному ТВ. Это все, что он помнил. Он никого не видел. Миранда, конечно, исчезла, а вместе с ней и оригинал рукописи Брейсгедла.