Книги в моей жизни: Эссе

Миллер Генри

Если нет в ней души, она мертва. Нынешний человек понимает это гораздо лучше, чем современники Джеффриса. Для него эта планета уже тогда в буквальном смысле перестала существовать.

Около 1880 года в английской художественной литературе появились авторы «романов», которые начали вводить в свои сочинения так называемый (и называемый ошибочно) сверхъестественный элемент. Это был их бунт против роковой тенденции того времени, чьи самые горькие плоды пришлось вкусить нашему поколению. В чем, собственно, состоит различие — в мыслях и чувствах — между этими писателями (сейчас их считают смешными и нелепыми) и нашими учеными-метафизиками, которые тщетно пытаются выразить более широкое и глубокое, более значительное представление о вселенной? В наши дни стало общим местом утверждение, что человек с улицы принимает «чудеса» науки как факт повседневной жизни. Обычный человек ежедневно пользуется тем, что в другие эпохи воспринималось бы как несомненное чудо. В сфере изобретений — но не способности изобретать! — современный человек гораздо ближе, чем когда-либо в истории, к превращению в подобие божества. (По крайней мере нам нравится так думать!)

Однако никогда он не был менее богоподобен. Он принимает и использует чудесные дары науки не задумываясь: нет в нем изумления, почтения, благоговения, энтузиазма, жизненной силы и радости. Он не делает выводов из прошлого, не испытывает удовлетворения в настоящем и глубоко неуверен в будущем. Он попусту тратит время. И это почти все, что мы можем сказать о нем.

Однако мы должны сказать еще кое-что: его понятия о времени и пространстве, нерасторжимо соединенные с другими важнейшими концепциями, такими, как священная доктрина причинно-следственных связей, хорошая работа, прогресс, цель, долг и так далее, были истреблены ради него — и это сделали ученые, философы, изобретатели, крупные боссы и милитаристы. Ему оставили совсем немного ценностей в той вселенной, где он родился. Но все эти ценности без малейшего изъятья продолжают существовать и могут сопровождать его, куда бы он ни направился. Изменились только его понятия. Но не его способ мышления. Самым непостижимым образом он остается глух и слеп ко всему, что происходит вокруг него и рядом с ним. Он не принимает в этом участия — его просто тянут за волосы. Он ничего не предпринимает сам и способен только на проявления чувств. В каком жалком виде предстает современный человек! Запуганный и сбитый с толку бедолага, которого за волосы тянут, как я уже сказал, в некое высокое, внушающее благоговейный страх место, где ему может открыться почти все, но откуда он с хныканьем и содроганием бежит, чтобы рухнуть в пустоту. Именно так и только так я вижу приступающим к великой тайне истины и мудрости. Да и могло ли быть иначе? Он сам запер все двери, сам отбросил все опоры, сам избрал (если мы можем удостоить его подобным словом) иную судьбу — быть сброшенным в «котел второго рождения». Величественное, постыдное зрелище. Наказание и спасение, слившиеся воедино.

Спрашивается, что может или могло бы стать «чудом» для человека в столь инертном состоянии? Считать ли чудом то, что он сумеет избежать справедливой кары? Считать ли чудом то, что внезапно откроются глаза? На что надеяться современному человеку, если он вообще на это способен? Только на чудо. И я допускаю для него лишь одно чудо: в последний момент он может взмолиться о разрешении начать все заново.

Разве не поразительно, что этот человеческий тип, во всем уповающий на конкретную реальность и только на нее, еще способен говорить о Луне или даже о более удаленных планетах, как будто они лишь отправные пункты в его недалеком освоении вселенной? Или размышлять о встрече в звездных мирах с неведомыми существами или, что еще более любопытно, размышлять о том, как будет защищаться от их возможного вторжения? Или представлять, как он покинет эту планету Земля и начнет новую жизнь где-нибудь в небесах? Или воображать (хотя бы мысленно), как физически преобразится вследствие этой перемены жительства его возраст, облик и само естество — трансформация же эта будет настолько полной, что он не узнает самого себя? Разве не поразительно, повторяю я, что подобные мысли не приводят его в ужас, ведь речь идет о расставании с родной планетой, о радикальной смене времени, ритма, метаболизма, о знакомстве со странными существами — гораздо более странными, чем он когда-либо представлял себе? И все же нет-нет, поражаться не стоит. Ибо человек упрямо отказывается сделать хоть шаг навстречу жизненно важным для него целям — научиться любить и уважать своего соседа, попытаться понять своего ближнего, разделить с ним его убеждения, горести и радости, обеспечить свое потомство, отказаться от вражды, соперничества и зависти, создать и уважать — ради своего же блага — несколько самых простых законов, прекратить битву за существование и наслаждаться жизнью, сосредоточиться на упразднении (а не лечении) болезней, старости, нищеты, одиночества, приветствовать новые идеи, а не пугаться их, отвергнуть предрассудки, фанатизм, нетерпимость и все прочие ложные претензии, от которых он никак не может избавиться… Но нет, человек не желает решать истинные свои проблемы и предпочитает бегство с родной планеты, подальше от своих ближних. Что может быть хуже подобного «ренегатства»? И стоит ли удивляться, если в предвидении своего славного «нового дня» в недрах звездной бездны он уже страшится, что новые соседи воспримут его приход с негодованием? Да и что может он принести обитателям неведомых миров? Ничего, кроме бедствий и разрушений. Гордость твердит ему, что он выше этих созданий другого мира, но его сердце говорит иначе. Возможно, там, где время течет в ином измерении, где атмосфера и среда составляют одно целое, «они» уже ожидают этого ужасного события. Возможно, во всем необъятном множестве обитаемых планет нет существ, которые отличались бы самомнением, гордостью, невежеством и бесчувственностью сыновей Земли. По крайней мере именно эту версию вновь и вновь разрабатывает Мери Корелли. Et elle a raison! [121] Нет, пока мы такие, как мы сегодня, никто не обрадуется нам в звездных жилищах. Если мы не сумели найти рай у себя, то не найдем его и у других. Но существует возможность (отчаянная, почти безнадежная мечта), что нас устыдят «тамошние» порядок, мир и гармония — и тогда мы, именующие себя людьми, уберемся в свой земной ад, чтобы начать все заново.

121

И она права! (фр.).

Через всю великую литературу проходит мысль о кружном пути. Что бы ни пытался найти человек, в какой бы точке времени и пространства ни искал отдыха для своего усталого тела, в конечном

счете он всегда возвращается домой — в свой собственный дом. У меня нет и тени сомнения в том, что путешествие на Луну вскоре станет свершившимся фактом. Путешествие к более отдаленным сферам также не за горами. Время перестало быть препятствием. Время сворачивается, как ковер. Вскоре не будет никаких временных промежутков между человеком и его желаниями. Подобно персонажам романа Франца Верфеля ^{76} «Звезда еще Нерожденных» [122] , мы сможем ткнуть иголкой в определенное место и мгновенно перенесемся туда. Почему бы и нет? Если разум способен совершить такой скачок, то и тело сумеет. Нам нужно только узнать, как это сделать. Нам нужно только пожелать — и это произойдет. История человеческой мысли и человеческих свершений подтверждает эту истину. Сейчас человек отказывается верить или не смеет верить в то, что так оно и будет. Он втискивает изобретения в пространство между мыслью и целью. Он делает крылья, но по-прежнему отказывается «взлететь». Однако мысль уже встала на крыло. И Разум, который содержит все, который есть все, понесет его на крыльях далеко вперед. В этот самый момент мысль человека настолько обогнала его самого, что он растянулся, уподобившись комете. Сегодняшний человек обитает в хвосте своего собственного «я», похожего на комету. Хвост этого чудовищно растянувшегося «я», проходя сквозь новые и непредсказуемые миры, несет им разрушение. Одна часть человека томится по Луне и другим достижимым мирам — не подозревая, что другая его часть уже пересекает куда более загадочные и дивные сферы.

122

Викинг-Пресс, Нью-Йорк, 1946 (примеч. автора).

Означает ли это, что человек должен совершить кружной путь по всем небесам, прежде чем вернуться в собственный дом? Быть может. Возможно, он должен повторить символический акт великого дракона творения: извиваясь и изгибаясь, свернуться в круг и ухватить пастью собственный хвост.

Истинный символ бесконечности — полный круг. Это также символ свершения. А свершение — цель человека. Только в свершении обретет он реальность.

Да, мы должны неустанно идти вперед. Наш дом — где он? Везде и нигде одновременно. Овладев своей душой, человек станет поистине живым — и не будет тосковать о бессмертии, отринув смерть.

Начать все заново означает стать наконец живым!

Заметка об Эжене Сю

В одном из писем Пьер Леден из Бельгии излагает свои соображения относительно Эжена Сю [123] :

«Вы просили меня объяснить, что я думаю об Эжене Сю. Не могу сказать, что являюсь его усердным читателем: в детстве я прочел „Парижские тайны“, а потом уже больше ничего не читал. Вот список произведений Эжена Сю:

Пират Кернок (1830)

Плик и Плок (1831)

123

В тексте дается французский оригинал этого письма (примеч. перев.).

Атар-Гул (1831)

Саламандра (1832)

Сигнальщик с Коат-Вен (1833)

Артур(1833)

История французского флота (5 т., 1835) Сесиль (1835)

Лотреамон (2 т., 1837)

Жан Кавалье (2 т., 1840)

Две истории (1840)

Маркиз де Леторьер Холм дьявола (2 т., 1840)

Матильда (6 т., 1841)

Мальтийский командор (1841)

Парижские тайны (Ют., 1842–1843)

Паули Монти (1842)

Тереза Дюнуайе (1842)

Агасфер (10 т., 1844–1845)

Мартин, или Найденыш (1847) Республиканец из Кампаньи (1848)

Пастух из Кравана

Семь смертных грехов (16 т.)

Тайны народа, или История одной семьи на протяжении веков (16 т.)

Дети Любви (6 т., 1852)

Фернан Дюплесси (6 т.)

Маркиз Амальфи (2 т., 1853)

Жильбер и Жильберта (7 т., 1853)

Семья Жуффруа (7 т., 1854)

Богатый наследник (7 т., 1856)

Секреты подушки (7 т., 1858)

Список совершенно оглушительный — у меня от него голова кружится. И что же осталось от этих громадных трудов — громадных в смысле затрат бумаги и прямо-таки тропического изобилия слов? Не осталось ровным счетом ничего. Разве что имя автора — излюбленная мишень для острот. Но Эжена Сю никто больше не читает. Все его знают, однако ни одна газета не станет публиковать его романы главами. До войны 1940 года уж не помню какой швейцарский писатель — причем талантливый — решил сделать „дайджест“ из „Парижских тайн“ (кажется, это предок всех дайджестов). Полагаю, без особого успеха. О, пророческое слово Экклезиаста!

Ибо при жизни Эжен Сю имел такую славу, как мало кто из писателей. Славу шумную — славу идола толпы. Говорят, что Эжен Сю, служивший в Национальной гвардии, подобно всем гражданам того времени, как-то раз не явился на пост. Последовало неизбежное взыскание. В отместку писатель не дал газете очередную главу одного из тех своих романов, которые проглатывались с жадностью и ожидались с нетерпением. В Париже случилось нечто вроде маленького восстания, и министру пришлось освободить Эжена Сю от наказания.

Действительно ли Эжен Сю оказал влияние на Бальзака и на Достоевского? Утверждение привычное, однако его очень трудно доказать. Возможно, пример Эжена Сю побудил Бальзака и Достоевского изображать в своих романах ту же среду, особенности которой с таким успехом эксплуатировал Эжен Сю. В то время это явилось новшеством. Персонажи прежних французских романов были совершенно искусственными, они рождены лишь воображением, игрой ума — как Жиль Блаз, в котором нет ничего специфически испанского… О представителях этого общественного класса было создано несколько романов с глубокими и проницательными психологическими наблюдениями — такие, как „Принцесса Клевская“ или же „Опасные связи“. Однако — подобно мадам де Лафайет^{77} или Шодерло де Лакло — нужно быть „взращенным в серале“, чтобы „узнать все его закоулки“.