Книги в моей жизни: Эссе

Миллер Генри

Александр, Цезарь, Наполеон — разве можно сравнить этих завоевателей с такими людьми, как царь Давид, великий король Артур или Саладин? Как нам повезло, что мы вкусили сверхъестественное и сверхчувственное на пороге нашей взрослой жизни! В европейской истории был один ужасный эпизод, известный как Крестовый поход детей — разве эта сцена не разыгрывается вновь и вновь теми, кого мы вводим в мир, не задумываясь и не тревожась об их истинном благе? Почти у самого старта наши дети оставляют нас ради истинных проводников, истинных лидеров, истинных героев. Они инстинктивно чувствуют, что мы их тюремщики и тиранические наставники, от которых нужно сбежать как можно раньше — или же убить нас. «Маленькие дикари» — так мы их порой называем. Верно, но мы могли бы также сказать «маленькие святые», «маленькие колдуны», «маленькие воины». Или tout court [101] — «маленькие мученики».

101

Еще проще (фр.).

«Все,

чему нас учили, ложь». Верно, но и это еще не все. За то, что мы не верим «их» фальши, нас постоянно и беспощадно наказывают; зато, что мы не принимаем «их» гнусные подделки, нас унижают, оскорбляют и ранят; за то, что мы пытаемся высвободиться из «их» удушающих объятий, на нас надевают оковы и наручники. О, эти ежедневные трагедии, которые разыгрываются в каждом доме! Мы рвемся летать, а они говорят нам, что лишь у ангелов есть крылья. Мы рвемся принести жертву на алтарь истины, а они говорят нам, что Христос есть истина, путь и жизнь. Если же мы, приняв Его сердцем, хотим подражать Ему буквально и до мучительного конца, над нами глумятся и издеваются. Каждый новый поворот повергает нас в смятение. Мы не знаем, где находимся и почему должны действовать так, а не иначе. На вопрос «почему» нам никто не дает ответа. Мы обязаны подчиняться, а не спрашивать. Мы начинаем жизнь в цепях и в цепях ее завершаем. Вместо пищи — камни, вместо ответов — логарифмы. В отчаянии мы обращаемся к книгам, вверяем себя их авторам, ищем убежище в мечтах.

Не советуйтесь со мной, о вы, жалкие родители! Не молите меня о помощи, о вы, несчастные и заброшенные дети! Я знаю, что вы страдаете, знаю, как вы страдаете и почему. Так было с начала времен или по крайней мере с той поры, когда появился человек. Возмещения нет и не будет. Даже творчество дает лишь временное облегчение. Добывать свободу нужно самому, без всякой помощи. «Стать, как дети». Все безмолвно склоняют голову, едва услышав это изречение. Но никто по-настоящему в него не верит. И последними, кто в него поверит, будут родители.

Автобиографический роман, возрастающее со временем значение которого предвидел Эмерсон, пришел на смену великим исповедям. Этот литературный жанр не смесь истины и вымысла, но расширение и углубление истины. В нем больше подлинности и достоверности, чем в дневнике. Авторы этих автобиографических романов предлагают нам не хрупкую истину фактов, а истину чувств, размышлений и понимания — истину усвоенную и воспринятую. Открывающий свою душу человек делает это на всех уровнях одновременно.

Вот почему такие книги, как «Смерть в кредит»^{70} и «Портрет художника в юности», проникают в нас до самого нутра. Омерзительные факты мучений юного существа, получающего неверное воспитание, обретают — через ненависть, ярость и бунт — новое значение. Что же касается отвращения, которое вызвали эти книги после первой публикации, то у нас имеются на сей счет свидетельства некоторых очень знаменитых литераторов. Их реакция также является значимой и показательной. Мы знаем их отношение к истине. Хотя говорят они во имя Красоты, мы уверены, что на Красоту им наплевать. Рембо, который посадил Красоту к себе на колени и увидел, что она уродлива, куда более надежный критерий. Лотреамон, который богохульствовал больше, чем любой человек нынешних времен, гораздо ближе к Богу, чем те, кто вздрагивает и морщится от его богохульных речей. Что же касается великих лжецов — людей, каждое слово которых становится оскорбительным, ибо они измышляют и выдумывают, то кто, как не они, самые стойкие и красноречивые адвокаты истины?

Истина более удивительна, чем вымысел, поскольку реальность предшествует воображению и включает его в себя. Реальность беспредельна и безгранична. Люди с небольшим воображением дают всему названия и все классифицируют — великие же умы обходятся без подобных игр. Для них достаточно зрения и опыта. Они даже не пытаются рассказать о том, что видели и чувствовали, ибо их сфера — это невыразимое. Великие видения, запечатленные для нас в словах, представляют собой лишь бледные отражения событий, которые описанию не подлежат. Великие события могут разбередить душу — великие видения пронзают ее. В своей ипостаси святого — иными словами, несчастного грешника в постоянной борьбе с собственной совестью — Августин великолепен. Как теолог он туп — невероятно туп. Абеляр великолепен как наставник и возлюбленный, поскольку в обоих сферах он был в своей стихии. Он так и не стал святым, удовольствовавшись тем, что остался человеком. Элоиза — истинная святая, хотя Церковь с этим так и не согласилась. Церковь — учреждение человеческое: она часто принимала преступника за святого и vice versa [102] .

102

Наоборот (лат.).

Когда мы явились к Монтесуме ^{71} , то оказались в совершенно другом мире. Мы вновь увидели сияние и внутренний свет. Вновь встретились с великолепием, величием, красотой, воображением, достоинством и истинным благородством. Вновь оказались в благоговейно-светлой ambiance [103] богов. Какой бандит этот Кортес! Кортес и Писарро — они заставляют наши сердца сочиться кровью от омерзения. Их подвиги — это самое низкое падение человека. Они величайшие вандалы всех времен.

103

Атмосфере (фр.).

Монументальный труд Прескотта [104] , обычно попадающий нам в руки в подростковом возрасте, — одно из

тех ужасающих и поучительных произведений, которые ставят печать проклятия на наши юношеские мечты и устремления. Мы — дети этого континента, мы — подростки, опьяненные и одурманенные героическими легендами из исторических книг (которые начинают свое повествование лишь после кровавого предисловия, написанного конкистадорами), ощущаем шок, когда узнаем, что этот наш славный континент был завоеван с нечеловеческой жестокостью. Мы узнаем, что «эликсир молодости» — не более чем красивый символ для сокрытия отвратительной истории об алчности и вожделении. Страсть к золоту — вот основание, на котором покоится эта империя Нового Света. За своей мечтой следовал Колумб, но не его люди — не эти отчаянные головорезы, которые шли за ним. В дымке истории Колумб кажется теперь безмятежно-спокойным безумцем. (Оборотная сторона Дон Кихота.) Помимо собственной воли он запустил механизм «американского ужаса» [105] , по определению выдающегося британского писателя. Это был подлинный кошмар. С каждого очередного грузового корабля на берег сходили новые вандалы, свежеиспеченные убийцы. Вандалы и убийцы, которым недостаточно было просто грабить, насиловать, истреблять все живое — словно дьяволы во плоти, они обрушились на саму землю, изуродовали ее, уничтожили охранявших ее богов, истребили последние следы утонченной культуры, не прекратив разбоя своего до тех пор, пока не встретились лицом к лицу со своими ужасными призраками.

104

«Завоевание Мексики и Перу» (примеч. автора).

105

«Очень трудно не заметить „американский ужас“ — и почти невозможно, полагаю, объяснить его тем, кто не видел того, что видели его жертвы. Этот ужас мог быть громадным — и совсем крохотным. Многие вещи такого сорта определяются по запаху: думаю, что этот специфический ужас воняет старым лаком и неописуемой гнилью — как гроб американца, который уже начал разлагаться. Самое любопытное, что ужас этот способны представить только люди с воображением. Это больше, чем просто отрицание всего зрелого, прекрасного, гармоничного, мирного, органичного, идеального. Это и не отрицание вовсе! Все ужасающе позитивно. Я думаю, причиной этого является жуткая вульгарность в сочетании со звериной свирепостью лемура. Это любимый танец в стиле „данс макабр“ — танец безумного самоутверждения. В этом есть некий глубокий антагонизм с самой сущностью того, что на протяжении десяти тысяч лет созидали для нас древние культуры» (из «Автобиографии» Джона Каупера Поуиса) (примеч. автора).

История Кабесы де Вака (в Северной Америке) дышит магией искупления — вот почему я говорю о ней снова и снова. Это душераздирающая и одновременно вдохновляющая история. Этот козел отпущения испанцев воистину искупил грехи своих разбойных предшественников. Голый, брошенный, подвергшийся преследованиям, обращенный в рабство, оставленный даже Богом, которому поклонялся лишь внешне, он был доведен до последней крайности. Чудо произошло, когда он подчинился тем, кто захватил его в плен, — индейцам, которые под страхом смерти приказали ему молиться за них и исцелить их от болезней. Он в самом деле совершил чудо — по приказу тех, у кого оказался в плену. Он восстал из праха и обрел славу. Дар исцелять и возрождать, творить мир и гармонию не исчез. Кабеса де Вака пошел по пустыне, где ныне находится Техас, подобно воскресшему Христу. Оглядываясь назад на свою жизнь в Испании — жизнь «европейца» и верноподданного Его величества короля, он осознал всю пустоту такого существования. Только в пустыне, покорившись жестокой судьбе, он сумел познать своего Творца и своих собратьев по человеческому роду. Августин обрел Его «в глубинах своей памяти». Де Вака, подобно Аврааму, обрел Его, «разговаривая с Ним».

Если бы наша история могла изменить направление на этом решающем повороте! Если бы этот испанец во всей обретенной им мощи и славе стал предтечей будущего американца! Но нет, эта вдохновляющая личность, этот истинный воин был почти полностью забыт. Когда память о нем ожила, он так и не вошел в исторические хроники, которые дают читать нашим детям. Немногие писали о нем. Совсем немногие! Один из этих людей — Ханиел Лонг — переложил для нас те документы, что принадлежали перу Кабесы де Вака. Это «Подстрочник» высшего разряда. Исторические свидетельства самого испанца были извлечены из небытия и воспроизведены с поэтической свободой. Подобно мощному сигнальному огню, они освещают кровавую смуту, зверский кошмар наших первых шагов здесь — на земле краснокожих индейцев.

XI

«История моего сердца»

ЗА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ДО ОТЪЕЗДА В ПАРИЖ Я ВРЕМЯ ОТ времени встречался с моим старым другом Эмилем Шнеллоком^{72} в бруклинском Проспект-парке. Обычно мы не спеша прогуливались летним вечером по лужайкам, обсуждая главные проблемы бытия, а порой и книги. Хотя вкусы у нас были разные, к некоторым писателям — таким, как Гамсун или Д. Г. Лоуренс, — мы относились с равным энтузиазмом. Друг мой Эмиль умел показать свою осведомленность и понимание книг самым приятным образом: ссылаясь на свое невежество или глупость, он засыпал меня вопросами, на которые мог бы ответить только философ или мудрец. Я с такой живостью вспоминаю этот короткий период потому, что для меня это было тренировкой смирения и самоконтроля. Желая быть абсолютно искренним с моим другом, я был вынужден осознать, как мало, в сущности, знаю, сколь немногое могу передать, хотя он всегда называл меня своим проводником и наставником. Короче говоря, результатом этого общения было то, что я стал сомневаться во всем, что по беспечности своей считал само собой разумеющимся. Чем больше силился я объяснить свою точку зрения, тем больше путался. Он мог считать, что я справился — но мне самому было ясно, что это не так. Попрощавшись с ним, я часто продолжал бесконечные внутренние дебаты.