Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
Клоди гордо взглянула на мальчика. Но Рири, казалось, не слышал ее. Он о чем-то напряженно думал. Потом сказал:
— Совсем эта компания не для тебя. И потом, тебе нужно учиться, как учатся все девчонки и мальчишки. Понятно?
— Ты сам не больно-то учишься! — поддела его Клоди.— Желтая Коза говорила, что тебя недавно разбирали в лицее — всем преподавателям ты насолил.
Рири отмахнулся.
— Не обо мне речь. О тебе. Может, я смог бы поселить тебя к одной певице, она тоже одинокая, очень хороший человек. Если б ей сказать, что ты нуждаешься в ее помощи, что ты сирота, она, наверное, согласилась бы взять тебя к себе. У нее тебе было бы хорошо, я уверен.
— Не хочу я ни к какой певице! — упрямо мотнула головой Клоди.— Что выдумал! Может, еще кого мне под-сватаешь? Выкладывай уж сразу.
— Может, и еще,— кивнул Рири.— Например, моих деда и бабку. Самые подходящие для тебя люди. Слышала хоть о них?
— Слышала. Ну и что?
— А то, что у них в Альпах, в глухой горной деревушке Мулен Вьё, есть дом, который они построили вместе с ребятами. Это дом для сирот, для детей, которых бросили родители, или для тех, у кого дурных отца и мать лишили родительских прав. Для этих ребят теперь мои дед и бабка — первые люди на свете, вот как для меня.
— Для тебя?
— Конечно. Я ведь тоже сирота вроде тебя.
Мальчик посмотрел на Клоди, и этот взгляд теперь ничем не напоминал самоуверенный и властный взгляд Вожака. Затуманенный грустью, он как-то сразу поломал стену между ними, которую так старательно возводила Клоди.
— Маму я совсем не помню, а папу...— Клоди отвернулась.
— Знаю, все знаю, можешь не говорить,—поспешно перебил ее Рири.— А мои, понимаешь, сразу... В автомобильной катастрофе... Мне было семь лет, когда это случилось.
— Значит, ты хорошо их помнишь?
— Конечно, помню. Я даже помню, как мама поцеловала меня на прощание и дала мне большое, очень красное яблоко.
Рири помедлил, потом сказал сдавленным голосом:
— Больше я их не видел. Они разбились возле Манса, ночью. Налетели в тумане на дерево.
Клоди побледнела, вздрогнула. Как был благодарен ей Рири за эту бледность и дрожь!
Он сказал тихо:
— Я никому еще об этом не говорил. С тобой первой.
Наступило молчание. Где-то глубоко под ними прогромыхало метро. Солнце закатилось, и под кронами деревьев площади Фэт стоял уже плотный сумрак.
— Мне нужно идти, Сими меня ждет — ведь это для нее я покупала книжку,—поднялась Клоди. Она стояла перед Рири тоненькая и бледная. В голосе ее слышалось сожаление — ей не хотелось уходить.
— Так писать деду и бабке? Поедешь к ним? — Рири говорил просительным тоном.
Клоди упрямо затрясла своим рыжим хвостом.
— Ну как знаешь! Значит, опять будешь меня бояться, бегать от меня?
— С чего ты взял? — снова возмутилась Клоди.— Не воображай, я тебя никогда не боялась. Подумаешь, Вожак со «стаей»!
И словно не было ни давешнего разговора, ни воспоминаний о самом дорогом, ни грусти — она вызывающе вздернула подбородок.
Рири посмотрел на нее с удивлением:
— Ну и характер! Опять ершишься? А стоит ли, упрямица? Ведь мы оба — сироты.
И тут же увидел, как сникла девочка.
12. ЗАПИСКИ СТАРОГО СТАРОЖИЛА
От удивления я не мог прийти в себя. Лаконичная телеграмма лежала передо мной:
Лауксаргяй, Литовской ССР, 11/10. 8 45. Могила найдена, только крест разбитый Председатель сельсовета Тамейкис.
Зря, выходит, я трунил над Надей Вольпа, над неистребимой любовью к «ее Литве». Покинула она Литву больше шестидесяти лет назад. И все-таки, узнав о письме Огюст Лабрейс, забросила свои образчики, даже мастерскую и вот уже много дней вся поглощена «делом Лабрейс».
Мобилизуй все свои познания в русском и пиши оа имени вдовы Лабрейс в это литовское местечко,—сказала она мне,— И будь уверен — мои литовцы не подведут: если там хоть что-то сохранилось, они обязательно найдут.
И потом еще много раз повторяла:
— Литовцы медлительны, молчаливы, но в них живет удивительная человечности В моей Литве ты всегда можешь довериться людям.
— Да, но мы даже не знаем названия этого селения! — пробовал я ее охладить.— Вдова Пьера Лабрейс пишет, что, когда это было территорией Восточной Пруссии, селение называлось Лауксзарген.
— Давай сюда карту Литвы,— потребовала Надя.
Мы оба погрузились в разглядывание карты с трудными для нашего глаза и уха литовскими названиями.
— Как ты сказал? Лауксзарген? Так вот он.— Белый сухонький палец Нади с торжеством ткнул в точку на карте.— Вот. Теперь селение зовется Лауксаргяй по-литовски! Садись, пиши.
— Но кому писать?
— Всем пиши: председателю сельсовета, директору школы (а теперь в Литве всюду есть школы), даже школь-никам-старшеклассникам...
— Зачем же школьникам?
— А затем, что в последние годы в советских школах существуют «красные следопыты» — группы ребят, которые разыскивают неизвестные могилы, узнают, кто там похоронен, извещают родных... Ты вот мало читаешь советскую прессу, не то что я,—уколола меня Надя.
Так мы написали с Надей несколько писем по-русски и получили ответ, который я тотчас же пересказал по телефону Огюст Лабрейс, позвонив ей в Риом.
Странно, прошло больше трех десятков лет, а голос Огюст все тот же: полусонный, рыхлый, как будто навсегда чем-то обиженный.
Звуки, запахи — вот самые мощные возбудители воспоминаний. Так и сейчас, услышав голос Огюст, я увидел Риом — старый город Оверни, город отставных чиновников и средних буржуа, тоже сонный, с домами XVI—XVII веков, с темными сырыми подворотнями и фонтанами с сонно сочащейся струей. В этом городе постоянным возмутителем спокойствия был мой товарищ по лицею Пьер Лабрейс, сын местного нотариуса. Молодежь обожала его — он был первейший мотогонщик, первейший кутила, живой, добродушный, открытый всем И вдруг всех потрясло извещение в «Риомском листке», там, где печатались извещения о всех смертях, рождениях и свадьбах: