Книжная Москва первой половины XIX века
Шрифт:
Граф Федор Толстой 2 июня 1839 г. просил разрешить ему напечатать «стихотворения графини С. Ф. Толстой, переведенные с немецкого и английского языков г-ном Лихониным», и ее биографию, написанную им самим. Толстой уверял, что книга будет печататься только для него и «для самого малого числа ближайших родственников»{314}.
Наиболее активными издателями были студенты Московского университета. Студент Николай Муравьев в 1828 г. ходатайствовал о разрешении издать сочиненную им повесть в стихах «Киргизский пленник»{315}. Среди изданий студентов сочинения самые разнообразные. Например, в 1828 г. были изданы «Сельская жизнь и природа» (в стихах, соч. Дьячкова); «Донуяр. Турецкая повесть, из лорда Байрона» (пер. с франц, студента П. В. Шереметьевского, 42 стр. тираж 1,2 тыс. экз.); «О непроизвольном излиянии семени и о спасительных
Издательская деятельность учителей средних учебных заведений была близка к издательской деятельности профессоров университета. Учитель латинского языка Московской губернской гимназии Л. Лейбрехт был автором и издателем многочисленных грамматик и хрестоматий латинского и немецкого языков.
Среди книготорговцев, выступавших в роли издателей, было много мещан, между которыми шла постоянная торговля правами на издание той или иной книги. Приобретя у автора рукопись, издав ее один или два раза, книготорговец потом мог продать право на ее издание. Так, московский мещанин М. К. Овчинников уступил мещанину И. И. Ступину принадлежащее ему право на книгу «Низверженный Мамай» (соч. И. Михайлова){316}. Мещанин Соболев свое право на книгу «Самовернейший астрономический телескоп» (сост. магистр Бранкевич, ч. 1–3, 344 стр.), уже изданную им р 1828 г. тиражом 3 тыс. экз., передал мещанину П. А. Вавилову, а тот в свою очередь — известному библиографу С. А. Соболевскому, и получил за это 70 руб.{317}.
В роли издателей могли выступать и работники типографий. Например, помощник начальника Университетской типографии А. Д. Сущов помимо выполнения прямых обязанностей был и издателем. И. М. Снегирев писал о нем: «Оборотливый помощник начальника типографии, А. Д. Сущов, напечатал в ней на свое иждивение много дельных и любопытных книг»{318}. Но «своего иждивения» у Сущова как раз и не было. После его смерти в 1816 г. оказалось, что он должен университету 5806 руб. 85 коп., куда входили, в частности, суммы, не выплаченные университету за печатание книг с 1812 г. Он остался должен Академии наук за присланные ему для распространения календари и атласы. И при этом все его имущество было описано на сумму 175 руб. 77 коп. К этой описи нужно прибавить находившиеся на казенной квартире Сущова в доме Университетской типографии модели типографского и фигурного станов, стоившие не менее 400 руб., и 2666 непроданных томов книг, записанных на его имя в университетской книжной лавке и пошедших в уплату долга{319}.
Цензура
Влияние политики царского правительства на издательское дело осуществлялось прежде всего через цензуру. В 1804 г. был принят первый цензурный устав, один из самых либеральных, тах{ как он создавался в благоприятных для развития просвещения и книгоиздания условиях. Непосредственными составителями цензурного устава были академики Н. Я. Озерецковский и Н. И. Фус, которые считали: «Разумная свобода книгопечатания… обещает следствия благие и прочные; злоупотребление же ея приносит вред только случайный и скоропреходящий». Ограничение свободы книгоиздания «истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения». Истинного успеха в просвещении «можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человечества, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину»{320}.
Цель составителей устава заключалась в устранении всего, что могло препятствовать «невинному пользованию правом мыслить и писать». По уставу цензоры при просмотре рукописей должны были руководствоваться «благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений». Здесь впервые были сформулированы законы о цензуре; вся цензура была сосредоточена в университетах. Но уже после выхода устава правительство запретило печатать критику на чиновников, неблагоприятные отзывы о Наполеоне, рассуждения о политике, конституции, обо всем, что касалось правительства, объясняя это тем, что правительству «лучше известно, что и когда сообщать публике».
В 1820-е годы цензурный устав 1804 г. начал пересматриваться. А. С. Шишков, назначенный в.1824 г. министром народного просвещения, ратовал за усиление цензурных строгостей, хотя
Особенностью николаевской цензуры стало введение помимо общей еще и ведомственной цензуры. Одна книга, если она касалась вопросов, имевших отношение к ведомствам, проходила несколько цензур. Запретов было много. Особенно тягостными были запреты на литературную полемику в журналах, на открытие новых периодических изданий.
Революция 1848 г. вызвала новое ужесточение цензуры. 2 апреля 1848 г. был учрежден особый комитет под председательством Д. П. Бутурлина, которому был поручен высший надзор за духом и направлением книгопечатания. «Комитет 2-го апреля 1848 г.» сделался высшим цензурным учреждением. Он просуществовал до 1855 г. Этот период был назван «эпохою цензурного террора». Если до этого цензура была только предварительной, то теперь она стала еще и «карательной», рассматривавшей сочинения уже после напечатания. Цензоры, обнаружившие вредные идеи, должны были немедленно сообщать об этом в III Отделение. Были запрещены любая критика и печатание отрывков из иностранных книг. Предлагалось печатать «с величайшей осмотрительностью» даже статьи по русской истории, особенно о смутных временах. Не пропускались в печать выражение о строгости цензуры{322}. Было издано специальное распоряжение о том, чтобы имя автора каждой статьи известно было редакторам и «непременно цензуре»{323}.
Деканы учебных заведений должны были следить за тем, чтобы в преподаваемых предметах соблюдалась неприкосновенность начал самодержавия, дабы ограждать юношество от «чуждых… понятий о мнимом превосходстве республиканского или конституционного правления», от распространения разных политико-экономических систем: сен-симонизма, фурьеризма, социализма и коммунизма. О коммунизме в этом предписании говорилось: «Объявив непримиримую войну всему, что возвышается над безземельною и бездомною чернью, коммунизм нагло подводит под свой железный уровень все состояния…» Было предписано «воспрещать» все, что хотя бы косвенно содействовало распространению этих идей{324}.
На протяжении полувека в зависимости от колебаний политики отдельные темы в печати то разрешались, то запрещались. Так было с Наполеоном в зависимости от того, какими были отношения с Францией. Отношение к мистикам и масонам также было не однозначным. При министре народного просвещения A. Н. Голицыне, масоне, последние главы романа B. Т. Нарежного «Российский Жильблаз», где масоны изображались в нелестном виде, были запрещены, а сам автор подвергся преследованиям.
При самых строгих запретах цензура часто не достигала своей цели. Свои предложения о том, как с помощью цензуры привести русское общество к «единомыслию», высказал в 1848 г. П. А. Вяземский, перешедший в это время в лагерь реакции. Он считал неправильным то, что цензура подчинялась министру народного просвещения, она должна была подчиняться «особенному совету или комитету», возглавляемому человеком, имеющим «доверенность государя». Для того чтобы цензура была проникнута одним духом, она должна быть едина, а не дробиться между различными ведомствами. В цензуре должны служить высокообразованные чиновники, а не те, «кто не способен ни к какому другому роду службы», или «мелкие, малоспособные литераторы». Предполагаемое управление цензуры Вяземский называл «министерством мысли и духа народного», которое должно было наравне с предупреждением злоупотреблений «направлять движение литературы», «поощрять» «благонамеренные» дарования. Управление цензуры должно иметь свой политический и литературный журнал, распространяющий в народе «все сведения, все указания» правительства.
Вяземскому хорошо было известно, что «литература и вообще письменность есть одна из сил, наиболее двигающих общество, всемогущее оружие, охранительное или убийственное», поэтому он считал, что в борьбе с литературой одних запретительных мер мало. Нужно иное. Чтобы уменьшить влияние журналов, он предлагал разрешить их как можно больше: «Чем будет более журналов, тем влияние будет раздробленнее и равновеснее. Стоит только умножить число цензоров…»{325} Но его предложения остались на бумаге.