Книжное дело

Кравченко Сергей

— И вот, значит, братцы, эти холопы царя небесного посягнули на Божий труд…

Тимофеев ощутил, как у него опускается желудок:

— За что? Не правда, Господи! — завизжал он.

Никифоров стоял молча. Стрелецкий начальник толкнул его в бок:

— Это о вас-с, Herr Druckmaster, о вас-с!

Никифоров покрылся испариной и снял шапку. Глашатай продолжал изголяться.

— Бог начертал свой завет на каменных скрижалях. Смертным же завещал на бересте и бумаге писать!

Вперед шагнул другой замаскированный, — толстый и наглый, — завибрировал знакомым голосом:

— А если ты на грамоту посягаешь,

так хоть умей сей грамоте, олух! Вот вы, православные? — кто из вас решится начертать нам здесь слово Божье? — Толстяк оперся о виселицу. Руку в дорогой рукавице просунул в петлю.

Толпа подалась спинами на стрелецкие пики.

— А за пять алтын серебром?

Толпа сошла с пик.

— А за рупь и четверть водки?

Толпа сглотнула и сделала отчаянный шаг вперед. Но тут здоровенный белобрысый парень без маски опустил палец в горячий котел — на пробу, и резко выдернул руку. Толпа решила не рисковать.

Толстяк еще уговаривал не бояться, потом льстил народу, что вот какой он, народ, разумный да богобоязненный, а эти трое — отчаянные пьяницы и невежды — рискуют ради водки любое! — рукавица в небо — любое! — слово изобразить.

— Но умеют ли они читать? Вот ты, — рукавица толстяка выскользнула из петли и уткнулась в мужичка в первом ряду, — ты кто будешь?

— Мы крестьяне заречные, нас нечаянно привели.

— А вот скажи, брат землепашец, умеешь ли ты печь пироги?

— Зачем это, боярин? — у меня баба есть, девок три штуки.

Толстяк расстроился.

— Ну, а жито жать умеешь?

— Как не уметь?

— А когда б не умел? — так и не сеял бы?

— Почему? У меня и девки жнут серпами.

— А вот бы у тебя никаких баб не было?

— Тогда б я на Волгу ушел, — рыбачить…

Толстяк довольно подбочинился.

— Вот! Не умеешь жать, — так и не сей! А эти сеять собрались…

— … а жать без девок негоразды!

Толпа захихикала, толстяк снова уцепился за петлю, а худой уже читал приговор:

— … испытать сих умельцев огнем, водой и кнутом! Прочтут написанное борзо — будут жить. Не прочтут — пусть Господь их судит! Вот вода студена, а вот — кипячена. Сии воды суть вежество и невежество…

Федоров больше не мог притворяться и вскинулся бежать из гроба. Его поймали.

А Никифоров уже стоял на помосте и щурился в деревянную табличку с угольными строками. Он начал читать по слогам, а страшный человек рядом загибал пальцы на каждый слог.

— Пять холодных, — крикнул человек, когда чтение кончилось.

Чьи-то руки содрали с Василия тулуп, проволокли мастера по доскам и бултыхнули в котел.

Ух! Вода оказалась холодной, но не ледяной. Сказывалась близость кипящего котла. Через мгновение Васька уже лежал головой на плахе и силился вспомнить хоть какое-нибудь слово Божье. Однако, вместо топора свистнула плеть, и пять ударов по мокрой спине показались материнской лаской. Тулуп вернули.

В это время Тимофеев в свою очередь бойко тараторил по писанному, и счетчик не успел загнуть ни одного пальца. Но глянул в дощечку, скривился и произнес:

— Что ж ты, брат, тарабарщину несешь? Где тут Отче наш? Где тут Богородице радуйся? Ну, десять холодных тебе, за находчивость.

Пока мокрого Тимофеева лупили вполсилы, Федоров медленно поднимался к плахе со спокойной душой. Он узнал-таки счетчика по голосу, и понял, что это не казнь, а скоморошество ради праздника.

Вот так у нас, русских бывает: только что ты на тот свет собирался, вел последний счет грехам, душа твоя царапалась в пятках, а вот уж ты безопасен, но не стоишь смиренно, а пускаешься в пляс!

Иван взял табличку, перекрестился на три стороны, попросил у собравшихся христиан прощения и начал «читать».

— Одна блудливая баба гуляла с кукуйским попом в Благовещенскую ночь…

Народ затаил дыхание. Счетчик забыл загибать пальцы, палач не добил Тимофееву пять ударов.

Когда анекдот кончился, и народ просмеялся до слез, Федоров повертел доску и простодушно улыбнулся в толпу:

— А иного тут не написано.

«Казнь» окончилась, мастеровых водворили в палату, однако у ворот Печатного двора теперь днем и ночью сменялись часовые.

— Уж лучше бы пяток холодных, — вздыхал Никифоров, мечтая о выпивке.

Скоро мастерам уже нечем стало разводить топленое сало, а под Рождество вместо царских даров принесли настоящий указ: сидеть безвылазно, трезво, читать вслух, готовиться к большому книжному набору.

Глава 27. Жажда огненной литургии

Царь Иван Васильевич, сдерживаемый дальними планами Федора Смирного, мечтал, как славно было бы немедля казнить Крестовую братию! Желание казни назревало день ото дня. Его уже не снимали проходные экзекуции по разбойным делам. Это чувство не было подспудным, неявным. Иван понимал, чего ему хочется, — чтобы страшный враг был жестоко пытан, жжен, резан, выведен на мороз и разорван при честном народе. И чтобы враг этот был не одиночным, а групповым.

Иван пожаловался Бромелиусу. Доктор посоветовал употреблять специальную настойку из его арсенала. Грозный отшатнулся — Бромелиус славился умелым составлением ядов, за что и был выслан из Лондона по указу тамошнего архиепископа. Бромелиусу сохранили жизнь на условии, чтоб он убирался к черту. И вот он здесь, у Ивана.

Царь продолжал страдать, и особенно ярко ему страдалось по ночам.

Вот уже спит Мария Темрюковна, — намаялась бедняжка.

Вот всходит полная луна, и кажется, это не лунный диск ползет по небу, а головка Ивана Великого срывается с колокольни, обнажая черную трубу, — так выглядит колокольня сверху, от луны. Иван старается не смотреть в дуло колокольни, отворачивается к Замоскворечью. Там, на огромном пустыре, выжженном по царскому указу, строится величайший храм всех времен и народов.

Иван с воцарения подозревал, что в государстве не будет порядка, пока народ не станет единомысленным. Ведь что получается? — семья твоя молится вместе с тобой, вся улица, весь околоток стоит на коленях в одной церкви, слышит одно пение, дышит одним ладаном. А народ? Великая семья, сплоченная навеки под царским скипетром? Увы, нет! Эта семья молится порознь. Кто в лес, кто по дрова. А надлежит ей молиться сообща!

И вот, Иван вдалбливает эту мысль святым отцам на очередном Соборе. Отцы кивают, но ничего предпринимать не хотят. Наоборот, открывают монастыри все дальше от Москвы, будто хотят вывести народ в самую глушь. Тогда Иван приказывает строить Храм Всея Руси на собственный счет.