Книжные люди. Кто создает, продает, продвигает книги в России?
Шрифт:
Конечно, сложно быть собственным психоаналитиком, пытаться копаться в генезисе своего «я» и понять, начиная с колыбели, как все складывалось. Отчасти об этом написано в моих книгах – в рассказах, повестях, романах.
Вы знаете, что мой отец священник, он уже более сорока лет батюшка, служит в Храме святителя Николая в Пыжах. Наверное, определенная закваска совестливости, которую дали мне домашние, – это то, что остается со мной. В своей жизни, двигаясь по самостоятельной траектории, я постоянно оглядываюсь на родителей в плане определенных критериев совести. Я оглядываюсь, совершая те или иные действия, поступки, потому что представления о долге, чести, отзывчивости, о ближнем твоем, которые были заложены в детстве, остаются со мной. Мама – человек литературный, ну, собственно говоря, как и папа, ведь до того, как стать священником, он был поэтом, поэтом-переводчиком, переводил французскую и американскую литературу. В рассказе «Мой батюшка», который вошел в недавнюю книгу «Свои», описана остросюжетная и головокружительная судьба моего папы. Мама рисует, до сих пор реставрирует некоторые иконы. Они с папой пришли к вере, когда им было по двадцать пять
Семья – ваш внутренний духовный камертон.
Да, семья – мой компас. Вы понимаете, о вещах, заложенных с детства, ты даже не задумываешься: для тебя естественно поступать так, а не иначе. Мне не хочется быть патетичным, но жить по совести, помогать ближним – для меня это вошло в дыхание и в кровь, как само собой разумеющееся.
А как рождался писатель Сергей Шаргунов? Вы как-то вспоминали: «Писать я начал раньше, чем читать, – уже в три года инстинктивно переписывал буквы из книг…»
Это действительно так: когда мне было два года, я продекламировал свое первое стихотворение, вскочив на кровать: «В моем окне живет луна, какая твердая она». Видите, такой авангардный этюд, спасибо родителям, которые это запомнили. Неизвестно, что откуда бралось, никто меня не подталкивал к тому, чтобы писать или интересоваться историей. Это само пробудилось. Наверное, атмосфера, окружение книг, присутствие взрослых, которые зачастую говорили со мной на равных и обсуждали взрослые серьезные темы, – это так или иначе формировало. Формировали книги: от «Тяжелой лиры» Ходасевича до «Тихого Дона», – все было рядом, книги открывались, прочитывались без всяких представлений о «18+».
Вы же были совсем крохой, а книги такие серьезные!
В советское время мой папа имел подпольную типографию, которая выпускала богослужебные и житийные тексты. В рязанской избушке у него был станок, на котором печатались издания для церковного круга. У нас дома в странных, часто невнятного оттенка домотканых обложках хранились интересные тексты с полурасплывшимися буквами, в том числе и жития святых, новомучеников, людей, пострадавших за веру в XX веке. Я помню, что было ощущение причастности к запретному и само слово «книга» дома тоже было сакральным и почти секретным. Я перерисовывал буквы, еще не понимая их смысл; сочинять начал лет с пяти. Это были жития, иллюстрированные истории, в том числе сказки. Я помню одну из первых сказок – про мальчика, который сорвал розу, и она его уколола шипом. Русские народные сказки, страшные скандинавские сказки, Пушкин, Гоголь окружали меня с детства. У нас была такая каморка, заваленная доверху книгами; некоторые книги были уже совершенно старые, без обложек или располовиненные, помню издания «Фауста» Гёте и Николая Васильевича Гоголя. Я туда пробирался утром, пораньше, обложенный этой башней из книг, и читал часами. И Бунин, и Чехов, и западная литература – это все сказывалось на моем восприятии. Довольно рано начал писать стихи, лет в семнадцать этот поток стал редеть, я перешел на рассказы. Помню, когда мне было девятнадцать лет, отнес их в журнал «Новый мир».
С этого и начался ваш писательский путь?
Да. Когда меня спрашивают о моей дороге в литературе, то я говорю, что здесь важно и чтение, и писание текстов, в том числе и чтение современной литературы. «Я каждый раз чувствую себя в самом начале пути»
Что сейчас вы читаете? Какие идеи, темы вас занимают?
Я делаю на канале «Культура» программу под названием «Открытая книга», поэтому постоянно читаю современных авторов и подбираю тех писателей, чьи книги мне кажутся яркими и интересными. Прочитал книгу Марины Степновой «Сад» – она замечательный стилист. Книга эта получилась изящная, узорчатая и многослойная. Для меня очень важно не делить писателей на левых и правых, не проводить идеологическую линию посреди живой и бескрайней литературы. Я и в своей программе разговариваю с совершенно разными авторами: Евгением Водолазкиным, Эдуардом Лимоновым, Григорием Служителем, Гузель Яхиной, Захаром Прилепиным, Алексеем Варламовым, Павлом Басинским, Юрием Поляковым. Они зачастую находятся в довольно жестких отношениях друг с другом, но это мой принцип и в журнале «Юность», потому что я как главный редактор печатаю не только львиную долю молодых авторов, но и все то, что мне кажется живым и интересным вне зависимости от воззрений авторов.
Чем больше в нашей медийной повестке будет разговоров и споров о книгах, тем духовно богаче и здоровее будет общество.
Конечно! Недавно в программе был Александр Архангельский со своей очень интересной книгой «Бюро проверки» – романом на тему религиозных исканий, Олимпиады-80. Я прочитал с увлечением. Был у меня в «Открытой книге» Владимир Личутин, Владимир Крупин – уже немолодые люди. Существует старомодный (в трогательном смысле) литературный лагерь, где делят всех на своих и чужих. Но мне кажется, что самое главное – это литература, ее уровень, художественная изобразительность, множество магических, волшебных проявлений, которые есть в настоящей литературе. Когда я оцениваю художественное произведение, меня в первую очередь интересует, как это написано, а биография писателя и его поступки – это уже другое… Вот, например, я пытался разобраться в биографии Валентина Петровича Катаева. Многие из интеллигенции кривятся, считают, что он совершал неблаговидные поступки. Во-первых, он не был грешнее других, во-вторых, вот эта позиция святош, по-моему, во многом прямо противоположна честному подходу. Зачастую, пытаясь быть святее папы римского, ты становишься супербесчестным – это такой нехитрый парадокс.
Вы как-то сказали: «Я мысленно продолжаю эту книгу писать, особенно во сне. Что-то добавлять, обдумывать. Катаев не отпускает…» Будет ли продолжение?
В сборнике «Свои» напечатан рассказ о Валентине Петровиче. Скоро выйдет уже пятое переиздание этой биографии в ЖЗЛ, там будут какие-то новые зарисовки, детали, интересные подробности. Сейчас размышляю по поводу некоторых других героев, о которых можно было бы написать. Могу открыть вам секрет: я, например, думаю об интересном поэте и прозаике, жившем в эмиграции, – о Борисе Поплавском. Это малоизвестный человек с удивительной биографией и ярким языком, которого ценил в том числе Набоков. Я подступаюсь к этой личности…
Почему именно Борис Поплавский?
Нравятся его тексты, есть остросюжетное обаяние личности. Так же получилось и с Катаевым: я просто влюблен в его книги, считаю Валентина Петровича беспримерным стилистом! С другой стороны, мне хотелось разобраться в его жизни. Катаева часто клеймили как циника и приспособленца, но это необыкновенная приключенческая судьба: оказалось, что он на самом деле был заступником, помогал очень многим, некоторые его будто бы цинические высказывания шли от большого дара, когда он мог себе позволить эпатаж, броские заявления. Удивительно реконструировать неизвестную биографию – я чувствовал себя просто сыщиком Пинкертоном. С нуля, начиная с его родословной, я пытался разобраться, кем же он был, за кого воевал в Гражданскую войну, как ему удалось избежать расстрела в Одесской ЧК, какие у него были отношения с Буниным, Троцким, Сталиным, Хрущевым, Маяковским, Есениным… Мне кажется, что получилась книга не только о ярчайшем герое, но и о целом времени, XX веке, – и историческом, и литературном. Судьба Поплавского тоже хмелит и притягивает, но пока не буду говорить много слов, потому что пытаюсь разобраться с собой и этим героем.
Вы заинтриговали! Думаю, это будет большим событием.
Есть мысли и про Фазиля Искандера, с которым мне довелось пообщаться незадолго до его ухода из жизни и побывать у него в гостях. Есть интересные, уникальные материалы, которые могли бы войти в книгу о нем. Хочется разорваться на много частей, написать много разных книг и успеть сделать многое. Кстати говоря, обращаясь к теме разговоров с классиками, живыми и недавно ушедшими, такая книга собирается. Это книга, где перемешаны мои размышления-эссе, посвященные этим людям, и, собственно, беседы с ними, причем люди очень разные: и Бондарев, и Распутин, и Войнович, и Искандер. Кто-то здравствует, кого-то уже нет; я надеюсь, что там будут и Чухонцев, и Лимонов, и Проханов, и Мамлеев, и Битов – это удивительный контекст советской и современной литературы. Хочется подумать о том, что их сближает, не подгоняя искусственно под концепцию разговора. Мне кажется, что само время неизбежно пропитывает человека, проходит через поры и становится частью личности и так или иначе присутствует в литературе.
В писательском поселке Переделкино, где мы с вами беседуем, очень творческая атмосфера. Как будто сам воздух пропитан литературой. Как атмосфера этого места помогает вам в творчестве?
Была интересная книга Александра Нилина «Поселок Переделкино: поверх заборов». И когда я писал Катаева, конечно, специально приезжал сюда, здесь есть какая-то мистика жизни: ты ходишь своими тропами, своей дорогой, но неизбежно наступаешь на чей-то след. Например, я совершенно не мог помыслить, что возглавлю журнал «Юность». Вы знаете, вскоре после того, как я написал биографию Катаева, мне приснился сон: Катаев приснился мне на рассвете, под старыми советскими плафонами, в полумгле старой редакции. Я понял во сне, что это журнал «Юность», там витает его дух, никого больше нет, и мы подплыли друг к другу под потолком, и он мне пожал руку – так очень энергично, по-катаевски, бодро, деловито потряс руку. Такой был сон. А спустя время мне предложили возглавить «Юность». Думаю, что в этом что-то есть, и, бродя по улицам поселка писателей Переделкино, конечно, я снова и снова обращаюсь к своему герою, к этим людям, которые здесь жили. Вы знаете, я противник искусственного коллективизма, когда ты считаешь, что есть некая генерация писателей. В большинстве своем они находились в склочных отношениях, не здоровались друг с другом – это нормально и естественно. И я вижу, как поколение тех, кто пришел вместе со мной в литературу, тоже сверкает этими недобрыми взглядами. Это здорово, так и должно быть, страсти неизбежны. И страсть, и тщеславие, и зависть, и недоброжелательство, и «шу-шу-шу» неотвратимо присутствуют в литературном мире, и, может быть, это неотделимо от появления прелестных произведений. Мне близок мой герой Катаев: он никому не завидовал. Валентин Петрович, будучи одаренным писателем, обладал удивительной независимостью и способностью радоваться чужим талантам. Почему ему удалось создать журнал «Юность», который дал дорогу огромному количеству талантливых людей? Наверное, потому, что он самозабвенно, влюбленно читал их рукописи, в чем-то даже помогал авторам.