Книжные люди. Кто создает, продает, продвигает книги в России?
Шрифт:
Евгений Юрьевич, вы более сорока лет занимаетесь литературной критикой, преподаете в Литературном институте. Сейчас толстые журналы почти не читают, литературной критики как таковой практически нет, передач о книгах на телевидении ничтожно мало, за исключением программы «Открытая книга» Сергея Шаргунова и коротких эфиров с Галиной Юзефович у Урганта. Фактически нет навигаторов для читателя. Почему это происходит, как вы думаете?
Объяснение простое: критика может рождаться только на основе большой литературы, она как бы вырастает на ее почве. Мало таких текстов, которые по-настоящему могут захватить. И читатель другой: совершенно иное воспитание, школа, семья… Прагматика
Это характерно для России или это мировая тенденция?
Это мировая тенденция. Сегодня нет больших артистов мировой сцены. Вторая мировая война, Уинстон Черчилль – великий человек той эпохи, Шарль де Голль. Посмотрите сейчас на Францию. Я немного знаю жизнь этой страны с самых разных сторон, начиная с местного самоуправления и кончая правительственными кабинетами. Нет же почти никого! Жены первых лиц еще попадаются симпатичные. Все эти художники, удачные или неудачные бизнесмены – совершенно нет личностей. Меняется не только быт, но сам тип интеллектуала, да и всей политики. С одной стороны, глобализация, а с другой – страшная ограниченность: ты выбираешь нишу и потом сидишь в ней всю жизнь. То же и в литературоведении. Если ты зарубежный специалист по молодому Куприну, то уже не знаешь толком ни Бунина, ни Мережковского, никого… Это я утрирую, конечно, но в целом дело обстоит именно таким образом.
А что будет с обществом? Ведь человек не может быть без книги. Бродский в Нобелевской речи говорил о том, что самое страшное преступление против литературы – пренебрежение книгами, нечтение.
Дело ведь не в книге, дело в том, что это за книга. Мы перестали как-то помещать себя и свою жизнь в контекст вечности (я не говорю о чисто религиозной проблеме). Жизнь стала здесь и сейчас – и баста, как сказали бы итальянцы. Вся великая литература построена на том, чтобы вместить свою жизнь и жизнь вокруг в контекст общемировой идеи существования. Бог, космос – вот ведь в чем дело.
Помните, как Пьеру Безухову вдруг пришло в голову: «Боже мой, как все связано?» Он подумал о мировом синтезе, о том, что «сопрягать надо!». Для меня Толстой – продолжатель лермонтовской прозы. Я люблю Лермонтова. Он – пришелец, мимолетно спустившейся на землю. Иначе не понять, как можно в полудетстве писать и такие стихи, и «Маскарад», и позже прозу…
Евгений Юрьевич, что вы думаете по поводу будущего литературы? Еще будет большой роман, большая литература?
Будет обязательно. Люблю из Мандельштама: «Одиссей возвратился, пространством и временем полный». Мы все находимся в пути (не только люди, но и мир вообще). «Одиссея» – это же мировой сюжет. Мы все ищем, плывем к своей Итаке. Будет возвращение человека, наполненного временем и пространством, читателя, писателя, человека книги. Вот моя идея – чисто утопическая, но за нее не жалко положить жизнь, потому что обязательно должен маячить дом, остров.
Осколки памяти
Мне понравилось ваше высказывание: «Лучшее, что у нас есть, – это память, но она всегда фрагментарна». Оно перекликается с моим любимым из Бродского: «Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии». Какие главные встречи остались в вашей памяти?
Это я просто повторил Катаева. Сейчас пишу книгу, которая называется «Осколки души и памяти». Мераб Мамардашвили когда-то хорошо сказал: «Никогда нельзя отдавать свои силы на недовольство окружающим миром». Это совершенно изматывает душу, лишает тебя созидания и вообще уничтожает жизнь. Перемена, полагаю, должна происходить в тебе самом: ты должен все время расти, улучшаться в своих глазах, причем возраст не имеет значения. Когда я говорил о «санитарной прибранности», я это имел в виду. Если каждый человек займется своим делом, улучшением экологии своей души, тогда, возможно, вокруг него что-то улучшится. Жизнь – это совокупность тех минут, которые прожил человек, и которые еще будут. Для меня важен смысл вот этой совокупности, состоящей из фрагментов. Понимаете, человек склонен себя оправдывать даже в дневниках. Но во всех жизненных фрагментах должно просвечивать целое, ради чего они проживались и создавались.
А кто из людей, присутствовавших в этих фрагментах жизни, был вам духовно близок?
Безусловно, это несколько человек. К ним можно отнести и Юрия Карякина, хотя я с ним иногда спорил, Булата Окуджаву, Константина Ваншенкина, Георгия Владимова. И конечно, некоторых моих школьных учителей. Никогда не забуду учителя математики Владимира Николаевича Архипова. Он блестяще знал поэзию, познакомил меня с замечательным польским поэтом Юлианом Тувимом в переводах Мартынова и Слуцкого, – эта книжечка до сих пор со мной. Он же подарил мне книгу Эйнштейна и Инфельда «Эволюция физики» – такая популярная история теории относительности. Я прочел и был восхищен красотой ее логики. Именно эстетика точной науки, точного знания всегда с тех пор привлекала меня.
А Евгений Евтушенко? Он был свидетелем на вашей свадьбе.
А я – на его, последней… Женя Евтушенко – это, скорее, кореш, друг. Поразительный человек, единственный в своем роде. Я написал о нем книгу и не показал ему рукопись. Нагло процитирую себя: «Творчество Евтушенко меньше всего может произвести впечатление гармоничного, художественно освоенного мира. Здесь все не устоялось, дышит разладом и бурным натиском, как в штормовом море. Корабль стиха то и дело натыкается на рифы формы, его захлестывает многословие, риторика, композиционные скрепы трещат по швам. Все так, но корабль не тонет, он движим энергией сильного чувства, общественного темперамента, бросившего вызов традиционным правилам судовождения. Каждый раз его паруса в мгновенном маневре ловят новый ветер времени, который наполняет их упругим воздухом движения, не дает им опасть без воли. Тут больше прямой грубой жизни, чем утонченного искусства, но кто измерит, в каких пропорциях жизнь и искусство становятся подлинным творчеством. Разве мы не встречаемся с прямо противоположным, когда искусства много, а жизни нет? Все рассудит время – самый трезвый аналитик, а пока корабль идет, и штиля по-прежнему не предвидится». Он говорил мне: «Вот ты меня обругал, а я тебе посвятил стихи в новой книге»:
А мой щекастый тезка Женя
И в министерском положеньи,
Как помощь скорая, был быстр.
Как столько должностей он вынес!
Он вписан в твою книгу, Гиннесс,
Как незамаранный министр.
Посол России в ЮНЕСКО
В книге «Записки из-под полы» вы пишете: «Я, в сущности, пессимист». Но, беседуя с вами, у меня не сложилось такого впечатления. Вы любите жизнь. Как соединяется любовь к жизни и пессимизм?
У нас путают оптимизм и пессимизм. Пессимизм – это философское воззрение, это Толстой, Шопенгауэр, это Ницше, да и Маркс, пожалуй. Оптимизм – это от хорошего пищеварения и незнания жизни, а поскольку смерть есть величайший фактор человеческой жизни, то пессимист страстно любит жизнь, потому что хорошо осознает ее конечность. Ни одна великая книга, ни один великий текст не созданы оптимистами. Само сочетание «оптимистическая трагедия» есть нонсенс, слоган в духе социалистического реализма.