Князь Барбашин

Родин Дмитрий Михайлович

Тут князь непроизвольно хмыкнул. Подумать только, какие хитрые изгибы порой совершает судьба. Вот между православным Острожским и католиком Гаштольдом давно существовал зримый антагонизм, вызванный тем, что Сигизмунд признал гетмана стоящим в иерархии выше последнего, и не в последнюю очередь из-за того, что православный князь стоял за унию, а католик настаивал на суверенных правах Литовско-Русского государства. А ему, князю Радзивиллу, заносчивый и себялюбивый магнат хоть и мало импонировал, как человек, но в деле непринятия унии они оба оказались вынужденными союзниками. И плен Альбрехта негативно сказался на развитии ситуации, выправлять которую выпало тем, кто входил в высший совет.

Вот только единственное, что пришло в

голову панам-рады при мысли о том, как сбить опасную тенденцию – это то (как бы тривиально это не звучало), что княжеству срочно была нужна хоть какая-то победа. Но даже самый оголтелый сторонник войны ныне уже понимал, что одержать её над восточным соседом было практически нереально. А тут ещё и внутри самой шляхты, уставшей от тягости непомерных жертв, поглощаемых войной, начались нестроения. К примеру, тот же Дашкович, пользуясь тем, что юному князю Капусте и десяти лет не исполнилось, вознамерился вернуть отнятые у него по суду прежним каневским старостой Тимофем Капустой земли и маетки.

Ныне, правда, и, слава богу, Остафию не до земельных споров – уговорила его рада сходить с крымским ханом на Русь. Но, зная его характер, Юрий понимал, что это не решение, а всего лишь откладывание проблемы по времени.

Впрочем, было у него такое ощущение, что Дашковичу в ближайшее время будет всё же не до земельных споров. Канев, Черкассы, Лубны, Полтава и Корсунь – эти городки неожиданно оказались практически отрезаны от центральных земель Литовско-Русского государства. Раньше для них связующим звеном был Днепр, но теперь на этом пути сели гарнизоны из Московского княжества. И на горизонте замаячила большая такая вероятность, что жители их со временем сами отойдут под московскую руку. А этого допускать было никак нельзя.

В общем, чем больше князь думал, тем больше выходило, что с восточным соседом нужно было срочно замиряться. Потому что общее состояние Литовско-Русского государства было таково, что страна вовсю трещала по швам. От ежегодных набегов и земельных потерь шляхта и города лишилась сотни тысяч рабочих рук. И пусть многие паны считали их лишь бессловесным быдлом, но лично он прекрасно ведал, отчего даже самое худое имение может приносить изрядный доход, а самое лучшее лишь убыток. И видел, что с податного сословия за последние годы снято уже даже не семь, а все семьдесят семь шкур. Ведь тут стоило считать не только чрезвычайные налоги в казну, но и расходы самих панов, понесённые ими в ходе войны. И всё это тяжким бременем легло на плечи крестьян. Так чего же удивляться, что из центральных земель начался отток людишек на южные украйны. И там, где когда-то шелестел ковыль или шумели дубравы, вдруг стали появляться небольшие селения таких вот беглецов. И даже татарская угроза их не останавливала.

Нет, владельцам имений на Волыни и в Виннице, оттого была только выгода. Но страна, ради которой он служил, от этого ничего не приобретала.

Когда Польша решилась-таки начать боевые действия против Ордена, Юрий всерьёз предложил панам-рады вступить в неё, но был не понят и, устав биться головой о стену, сам отправился на ту войну, где его и нашло письмо от томящегося в плену Гаштольда. Каким-то образом через третьи руки он умудрился передать его, где торопливой скорописью изложил своё видение ситуации. Нет, всё же зря князь считал, что магнат мало что понимает в экономике. Две трети его письма, так или иначе, крутились вокруг неё. Но главное, Альбрехт предлагал ни много, ни мало, а присоединиться к войне поляков с тевтонами, уверяя, что восточный сосед, по крайней мере, зимой, не предпримет никаких действий. А вот они могут упустить выгоднейший момент. Сейчас, когда война застыла в шатком равновесии, Сигизмунд сам сделает всё, чтобы польские паны приняли помощь от литвинов, особенно если они не будут требовать взамен помощь в войне с Москвой. А дальше шёл целый абзац, расписывающий, для чего это было необходимо.

Оказалось, что Гаштольд

прекрасно понимал, что вернуть в ближайшее время под руку литвинов двинский путь, приносивший немалый доход, будет невозможно, а от этого наиболее сильно пострадает именно казна, которая и так в последнее время была пуста. Но ведь у княжества был ещё один путь! Причём такой, к которому прилегает и сама столица.

Тут Юрий чуть не хлопнул сам себя по лбу. Ну как он мог забыть, ведь ещё великий князь Витовт претендовал на весь правый берег Немана, включая Мемель. Вот только по условиям той войны Великое княжество хоть и получило выход к Балтийскому морю, но что это были за земли? Пятнадцатикилометровый участок между Палангой и Швянтоями, перекрывающий сухопутное сообщение между Тевтонским и Ливонским орденами. Он никак не мог считаться действительным выходом к морю, так как из-за неблагоприятных природных условий и жёсткой конкуренции со стороны Мемеля и Либавы княжеству так и не удалось создать там собственный крупный морской порт.

А тяга Литвы к морю и свободным торговым путям ставила, как и военное и финансовое изнеможение, снова и острее, чем когда-либо, на очередь вопрос о литовско-польских отношениях. Там, в Польше, развит был крупный вывоз через Гданьск и Силезию хлеба и скота, лесного товара, особенно строевого леса, воска, мехов, льна, конопли, шерсти. И на этот поток всё сильнее подсаживались шляхтичи из средней и южной полосы владений Литовско-Русского государства.

И вот чтобы хоть что-то противопоставить этой интеграции, Гаштольд и советовал вмешаться в чужую войну, дабы получить в своё владение хотя бы устье Немана. Но советовал поторопиться, потому что как только поляки поймут, что выигрывают, ни о каком содействии стремлениям Литвы говорить уже не придётся.

Прозорливостью Альбрехта Константин был удивлён. Неужели плен так повлиял на него? Но получив такого союзника, Юрий опрометью бросился назад в Литву, где с пылом выступил перед радой, уговаривая, убеждая, настаивая. И добился-таки своего. Паны-рада постановила отправить к королю посольство, в которое вошли гетман Острожский и он.

Короля они настигли уже в лагере под Быгдощью, и там Юрий в очередной раз подивился упорности польской шляхты. Враг уже обстреливал пригороды Гданьска, а польские паны жались при мысли, что Мемель отойдёт союзнику. Но, в конце концов, используя личное влияние и связи, им удалось всё же дожать тех до мысли, что Литве отойдёт лишь то, что она сможет взять на меч. И посольство тут же, словно боясь, что поляки опять передумают, поспешило назад, собирать армию.

Увы, но всё, что удалось насобирать, это три тысячи ратников и несколько сотен пушкарей для осадной артиллерии. Казалось, поход повис на волоске, но тут в дело вступил Кёзгайло. Жмудь, как могла, отнекивалась от общегосударственных дел и даже серебрщину на восточный поход умудрялась не платить. Но за земли от Тевтонского ордена, а особенно за Мемель, жмудины выступили единым порывом. И сам староста жемойтский, Станислав Кёзгайло, повёл своих людей в поход. А небольшие рыцарские отряды оказались между Острожским (который, как гетман, возглавил армию) и Кёзгайло словно между молотом и наковальней.

Используя Неман как дорогу, отряды Константина, где Юрий привычно командовал конницей, стремительным маршем вышли на Тильзит, который был центром торговли с Литвой конопляным и льняным семенем, рожью, салом, орехами и медом, а его замок надёжно запирал дальнейший проход в орденские земли.

Разослав далеко окрест в разведку конные отряды, Острожский приступил к осаде, моля бога, чтобы не получилось так, как в своё время под Смоленском и Опочкой. Едва армия обложила замок, как он велел трубить в рога, сообщая, что желает переговоров. На стене призывно махнули флагами и князь, блестя дорогим доспехом в сопровождении воинов, держащих на отлёте струящиеся шёлком знамёна, горделиво подъехал ко рву, через который протекала вода из запруды.