Князь Изгой
Шрифт:
— Ты меня за руку поймал али нет? Вот кто принёс, с того за ловчее и стребывай.
Не зная к чему ещё придраться, тиун, покрутившись у лошадей, отправился к плотникам, а сопровождающие его кмети «зацепились» языком с Данилой и отошли в сторону прекратив «психологическое» давление на меня. Воспользовавшись паузой, велел Вятко споро гнать на «кухню» и метать на стол самое лучшее: стоялого мёда, подкопчёной лосятины, осетра и прочих деликатесов, что я держал для особого случая. После, отправился за священником, но тот и сам уже выходил:
— Пошто ледяной дом самовольно устроил?! Где видано, что бы добрый люд аки дикий зверь в снегу жил?!
— Разве малые дети, что снежные городки строят, спрашивают у церкви на то разрешения, али есть в священном писании на то запрет?
Монах «затормозил», но как только понял, что его «уели» разразился ругательствами, из которых я мало что разобрал. Кажется, кары небесные обещал, да гиену огненную. Быструю, скомканную местную речь всё ещё очень плохо разбираю.
— Огни твои бесовские пугают добрых путников. От самой реки видать!
— А прочие огни что, ужель не видать? Али они не пугают добрых путников? Огни сии не от бесов, а от моховой лампы происходят, — пытался парировать я. — Сквозь лёд то, свет всяко лучше, чем через пузырь бычий видать. Ждан! — кликнул я одного из отроков. — Неси-ка лампу, покажем святому отцу, как она горит.
— За дурака то меня не держи! Костёр подземный кто возжёг. Не ты ли?
— Жёг. Токмо не под землёй, а в яме. Уголь то, как прикажешь иначе выжигать? Хочешь, пойди, да глянь. Вона та яма. Я развернулся и показал на черневший вдалеке проём.
— А пошто ночью в трубу бесовскую залез, да пламя развёл? Волховал поди?
— Так трубу для дыма клал.
— Ночью?!
— Тепло было, а тем днём мороз лютый стоял. Глину ту водой затворяют, она в холод вмиг замерзнет, а тогда весь труд псу под хвост.
— И на кой ляд та труба бесовская потребна?
— Как же без трубы то плинфу жечь?
— Наши то гончары, как-то обжигают.
— Поди да посмотри сколько на торге их плинфа стоит. На мою печь, мешок резан надобен, да и худая она, сильный жар не держит. Фрол, ну ка тащи сюда половинку. Посмотри, — я передал кирпич Лаврентю. Он с опаской взял его в руки, попробовал отломить кусочек.
— Вона, видишь какая крепкая и красная. Куда до неё вашей плинфе?! — взял нож, постучал по кирпичу. — Слыхал?
— И впрямь звонок. Ты, Прохор, аки змей вёрткий. На всё ответы есть. А правду ли люди глаголят, что в воскресенье, в день, когда Господь наш, защитник, завещал усердно молиться и его восхвалять, ты работаешь и прочих заставляешь?
— Враки то. Тёмный люд. Не могут работу отделить от безделицы, — тут же соврал я, не моргнув глазом.
— Ночью, в лесу, кто лихо будил звуками греховными? Не твоя ли скоморошья удумка? — он развернулся и показал на стоящий в конце лагеря копр.
— Разве в священном писании есть на сей механикус запрет?
— Что ты про святое писание заладил? Откель тебе ведомо, что там писано? Али по ромейски разумеешь? — он с прищуром посмотрел на меня. — Прихожане бают, будто ты словами чудными глаголишь, да речи ведёшь греховные.
Прокол, библию то на церковно-славянский ещё не перевели. Или перевели, но далеко не всё. Скользкая тема, надо с неё соскакивать быстрей.
— Не разумею. Святой Власий в нашем погосте сказывал про то. Механикус же, что бьёт древо, вовсе не я удумал, ту картинку в рамейской книге подсмотрел. У франков такая была, а у ромеев аж со времён самого императора Цезаря. Отец Лаврентий, я дабы лихо не будить на ней крестик малый вырезал. Оттого и леший убоялся знак божий, и не тронул.
— Не поминай нечистого! Пошто в церковь не ходил на причастие, ты ужо тут почитай девять седьмиц, пошто в пост скоромное вкушал?!
Не прокатило. Попробуем каяться:
— Грешен. Недужил сильно, оттого и слабость телесную проявил, — вот придрался, да у него девяносто процентов паствы посты не соблюдает. Не настало ещё время Православной Руси, куда не плюнь везде языческие пережитки.
— А к Лукерье, змеюке подколодной пошто на болото ходил? Огонь святой по сей ведьме плачет! — продолжал неистовость священник, непонятно за что взъевшийся на меня.
— Дык, какая она ведьма, травница обычная.
— Волхованием та травница промышляет, да мор на честных христиан напускает. Отвечай сей же час, где она?!
— Откель мне знать то? Она сама по себе. Когда хочет приходит, да уходит. Я ей не хозяин.
— Ох и темнишь ты, Прохор. Ох темнишь!
В разговор влез вернувшийся тиун и обратился к священнику:
— Городники Прохора головщину не платили, а за то продажа полагается. Да и на лошади пятна нетути. [2]
2
Не видать, ни зги — в древнерусском языке слово «стьга» означало тропу (дорожку). При этом мягкий знак обозначал не смягчение согласной, а безударную слабо произносимую (в лингвистике это называется «редуцированную») гласную. Начиная примерно с XII века н. э. в древнерусском языке начался сложный процесс, который в лингвистике называется «падением редуцированных гласных». Например, «истьба» стала «избой», а «стьга» — «згой». Таким образом, не видно ни зги — не видно тропы впереди.
— Пошто столпились, а ну живо за работу! — прикрикнул я на мужиков, греющих уши рядом.
Куда дело идёт, ясно как божий день. Кто-то из местных стуканул, вот и явились представители двух ветвей власти по мою душу, только ордынского таможенника не хватает. Прогрессорства с гулькин нос, а проблем уже… Делать нечего, или взятку давать, или придётся ноги делать. Да ежели бы только тиун один, а тут целая делегация. Вангую, святой отец этого тиуна за шкирку притащил для острастки, а не наоборот. Чёрт бы побрал эту ревизионную комиссию!
— Велика ли продажа с городников? — обратился я к тиуну.
Он закатил глаза, начал что-то бубнить и загибать пальцы.
— Токмо из любопытства спрашиваю. Мне до них дела нет. Я ряд с ними заключил, на рубль новгородский. Отчего они тебе померное не платили, не моего ума дела.
Тиун, было обрадовавшийся, сник.
— Не токмо тебя городники надули, мне они и половины оговоренной работы не сладили. За промыт городников даю двадцать пять резан, четверть овса, да два барана.