Князь механический

Ропшинов Владимир

Последним в павильоне появился министр двора барон Фредерикс – он буквально вбежал и, отряхнув от снега свои пышные, топорщащиеся в разные стороны усы, устремился прямо к князю Олегу. Опустившись в соседнее с ним кресло, Фредерикс заказал себе кофе, хотя было уже около одиннадцати.

– Ах, позвольте, Олег Константинович, это вам государь изволил пожаловать? – сказал барон, глядя на футляр.

– Да, извольте, – не понимая ажиотажа вокруг трости, сказал князь, протягивая барону футляр.

Тот взял трость в руки, принялся ее расхваливать, восторгаясь изяществом линий изогнувшейся кобры и тем, как удобно трость лежит в руке. Он даже решил опробовать ее и, зачем-то отставив трость на шаг в сторону, оперся на нее, навалившись всем своим весом. Трость, конечно же, треснула, и Фредерикс чудом не упал сам.

– Вот, извольте, сломал, – забормотал он, выхватывая из рук опешившего князя футляр, – простите, Олег Константинович, простите великодушно! Сам сломал, сам починю, ей-богу! Ах ты, грех-то какой! Царский

подарок испортил, криворукий. Завтра же, завтра же, Олег Константинович, пришлю вам в исправленном виде!

С этими словами барон, накинув шубу, выскочил из вокзала, провожаемый недоуменными взглядами не только самого князя, но и всех присутствовавших министров.

Доехав до дворца, он тут же доложился обо всем Питириму, который засеменил в кабинет к Николаю.

– Все исполнено, ваше величество, – сказал митрополит, – барон трость забрал.

– Хорошо, – сказал Николай, сам удивляясь тому переходящему в ненависть раздражению, которое было в его голосе, – но если вы, владыко, и впредь будете позволять себе такие вещи без моего приказу…

– Так ведь был приказ, – развел руками митрополит.

– Был. А теперь нет! – отрезал государь.

– Конечно, ваше величество, конечно. Виноват и вины своей с себя не снимаю, – забормотал, пятясь к выходу, Питирим.

XXX

* * *

Когда все доклады закончились и поезд увез докучливых министров обратно в холодный каменный Петроград, где им бы провалиться в топкое под ним болото – но они ведь не провалятся и будут докучать дальше, – государь тяжело выдохнул. Расправил плечи, распрямил затекшую спину, с разбега запрыгнул на турник и дюжину раз подтянулся.

Через маленькую дверь он вышел в коридор, который вел на половину Александры Федоровны, но света из-под двери ее спальни не было. Императрица, видимо, спала. Николай не стал будить жену, перекрестил дверь ее спальни и вернулся в кабинет. На каминной полке лежала потрепанная, в мягкой белой обложке книжка. Журнал «Былое», в котором Бурцев писал историю революционного движения в России. № 1, 1906 год. Какая-то Гуревич рассказывала о событиях 9 января. Журнал притащил Питирим, невзначай оставив его в кабинете. Государь перечитывал эти воспоминания уже, наверное, раз двадцать. Он открыл их на случайной странице.

7 и 8 января Гапон лично объехал все отделы Общества русских фабрично-заводских рабочих. Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, все более и более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа – до позднего вечера 8 января. Он уезжал, на смену ему выступали руководители отделов, ораторы из рабочих. К отделам приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения отделов море человеческих голов. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией рабочих к царю, которую они должны были нести завтра, и обсуждавшийся в зале отдела, выносился на улицу. Ораторы взбирались на импровизированную трибуну вроде опрокинутой бочки и обращались к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, «как в церкви». Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу… «Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и от рабочих поровну», – говорит оратор, и толпа откликается: «Поровну, поровну». «Что так жить, не лучше ли нам сойти в могилу?» – заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: «Лучше в могилу, в могилу…» «Когда чтение петиции было закончено, – пишет один очевидец с Васильевского острова, – председатель задал рабочим вопрос: „А что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции – чем мы ответим на это?“ Тогда точно из одной груди вырвался могучий, потрясающий крик: „Нет тогда у нас царя!..“ И как эхо повторилось со всех концов: „Нет царя… Нет царя…“ В этот момент послышались возгласы: „Долой самодержавие!“ Толпа не поддержала их».

Можно представить себе, что переживали эти люди накануне кровавых событий. В то время как руководители движения готовились к подвигу, и вдохновленная ими толпа с восторгом и трепетом ожидала торжественного шествия народа к дворцу, город и окраины были полны тревожных предвестий готовившегося кровопролития. В городе ходили слухи о приказе, отданном войскам, о передвижениях воинских отрядов в полной боевой готовности. Но все признаки опасности, угрожающей народу, были так сбивчивы и противоречивы. С одной стороны – войска, с другой стороны – бездействие, а кое-где и благосклонное отношение к собраниям полиции. Казалось, что если власти хотят подавить движение, то они должны прежде всего прекратить пропаганду,

открыто ведущуюся перед десятками тысяч бастующих рабочих. Но ни в одном отделе не было сделано ни малейшей попытки воспрепятствовать стечению народа. В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне благожелательно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8 января: «В толпе (на улице, перед раскрытым окном собрания) стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: „Пускай стоит. Тоже ведь человек – понимает“. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением „Русского Собрания“, врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8 и утром 9 января: „Что 9 января будет крестный ход к Зимнему дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все… Не помню, за день или за два дня до 9 января было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заводах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было; в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону…“ Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой: „Не все и видели это объявление. А кто видел – говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить“. Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8 января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9 января готовится перед Зимним дворцом большой парад и что это даже лучше: войска не помешают народу предстать перед царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе. Врач Дьячков, в указанном уже показании, пишет на эту тему: „Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило и на ум заниматься такими преступными вещами, и потому общее настроение, убеждение, судя по слухам, у народа было таково, что стрелять не будут, к царю допустят. Я даже слыхал такую версию, будто бы идущую из народа, что для выборных из народа царем будет приготовлено в Зимнем дворце парадное угощение на 40 или на 60 человек“».

XXXI

* * *

В Финском переулке, по которому непрерывно грохотали паровики, привозя к Финляндскому вокзалу отъезжающих и забирая прибывших, пропахших поездом, со всеми их чемоданами, саквояжами, картонками и катулями, питейные заведения были почти в каждом доме. Их закопченные вывески на закопченных стенах, которые никогда не очистит никакой снег, сколько бы ветер ни скреб им по штукатурке, уже были трудночитаемы. Но кому охота в такую стужу читать вывески на питейных заведениях? Разве тому, кто уже пьян настолько, что все равно, где падать – здесь ли, на улице, чтобы завтра утром быть поднятым дворником и окоченевшим трупиком с примерзшей одеждой лежать в мертвецкой, или все же войти внутрь и упасть там, в натоптанную, но теплую грязь.

В самом дальнем, заплеванном и залитом пивом углу, подле неработающей механической музыкальной машины с помятым раструбом, князь Олег Константинович нашел инвалида. Тот сидел в своей обычной корниловской шинели, рукавом смахнув рыбьи кости со стола на пол, и «адамова голова» глядела, ужасаясь, с шеврона на еще сидевшие за столами и уже упавшие под них пьяные тела: «Ради этого мы воевали?»

Нетронутая кружка пива стояла перед ударником.

– Здравствуй, подпрапорщик Петренко, – окликнул его князь.

Ударник с интересом посмотрел на него.

– Здравствуй, здравствуй. С чем пожаловал? Машинной жизни искать решил?

Князь сел на скамейку напротив. Кажется, там была лужа, и князь поморщился, стараясь не думать о ее происхождении. Он не посмотрел, куда садился, не желая демонстрировать брезгливость.

– А ты, – спросил Романов, – тела покойников куда деваешь? В печи сжигаешь?

– Каких покойников? – прищурился инвалид.

– А которые у тебя вешаются в комнате перед чайной.