Князь Рысев 4
Шрифт:
— Барин… Барин? — Кондратьич тяжело дышал, словно крал у этого мира последние вздохи. Я же брал с него пример и черпал силы из собственных недр.
Старик вдруг приподнялся и захрипел. Я подхватил его на руки, мягко вернул голову на подушку. А Катька ведь говорила, что он не сможет прийти в себя. Вдруг проснувшаяся во мне радость граничила с щенячьим восторгом, затмевая собой все сомнения.
— Не хотел я помирать, последний раз тебе в глаза не посмотрев, барин… — Он протянул ко мне дрожащую руку, по-отечески погладил по щеке. — Каков ты стал. Статен, красив…
— Молчи. Молчи, дурак, тебе нельзя сейчас говорить.
— Всю жизнь было нельзя говорить, барин, а сейчас все. Час настал. Чую я, что близко ко мне сегодня бледная дева. Долго я от нее бежал, по-всякому. На войне, в быту — где от взрыва, где от уфтумубиля колесного…
— Молчи, — снова велел я. — Молчи. Мы еще с тобой повоюем, слышишь? Эй, просыпайтесь!
Я бросился к Катьке, попытался растолкать Алиску. Девчонки лежали, словно убитые, ни на что не реагируя. У меня все похолодело внутри, я как будто чувствовал нереальность всего происходящего.
— Не буди их, барин. Не надо. Бесполезно это. Дал мне Бог время, вымолил — с тобой проститься, перед тобой повиниться. Душу очистить — чтоб если уж в пекло спускаться, не столь сильно меня там на углях пекли.
— Что ты такое несешь, Ибрагим? В чем тебе передо мной виниться? Что сопли утирал, когда отец где-то в разъездах был? Что спину мою прикрывал?
Я ощущал, как злость подступает к самому горлу вместе с горечью, до тошноты.
Он выдохнул. Хотел покачать головой, да не было сил, горько усмехнулся.
— Спасибо, барин. Чернь я подзаборная, а вы во мне человека видели как никто другой. Да только врал я вам все это время. Грех на мне лежит, Федор.
— Метка твоя дьявольская? — вспомнил вдруг то, о чем говорила Катя. Старик лишь прикрыл глаза в ответ.
— Знаешь уже, значит? Ну тем лучшее. Слухай, дабы воздух зря не портить — помнишь я тебе про того офицера рассказывал? Как только ты к инквизаториям шел?
Часто закивал ему в ответ, как тут не вспомнить?
— Я был тем офицером…
— Ты же говорил, что его убило.
— Солгал я тебе, барин, грех на моих сединах. Вся моя жисть, сколько ни возьми, одна лишь сплошная ложь. Втянул я тебя в эти сети: надо было мне, старому дурню, молчать, как есть молчать!
Я лишь хлопал глазами, чуть приоткрыв рот. Обернулся, словно в надежде увидеть, что кто-то из девчонок проснулся и слышит все то же самое.
Они предпочли оставить меня с этой правдой один на один.
— Другого человека я кривохвостым отдал, барин. Можно сделать подлость, барин, всяк на то горазд, да жить подлецом не так уж шибко зело. Совесть меня мучила, поедом, проклятая, ела — бежал я от всего. Был когда-то славного роду, да замарал свою честь, как только мог. Бежал трусливо, боясь, что однажды прошлое меня напрыгнет-настигнет, и вота, вишь, где оказался?
— Кондратьич, разве сейчас это важно? Зачем ты мне это рассказываешь?
— Помру я, барин. Помру как есть — не сегодня, так завтра. Уж мне господни врата виделись и адов вертеп. Там еще, когда мы с той образиной дрались, где провалилися… Ты ведь меня каким
Это сон, уверенно сказал самому себе я. Умирающие на моей памяти отдавали себя на откуп предсмертным хрипам, выпученным глазам и последним вздохам. Старик пел, словно и не был отравлен вовсе. Дай ему волю — сейчас же вскочит и побежит.
— Бросьте меня, барин, старого дурака, здесь. Я как узнал, что вы сюда пойдете, не мог вас одного-то оставить, как не пойти? Думал, защитить смогу, а вона оно как вышло. Не зря говорят, что с кривохвостым свяжешься — он же тебя и под монастырь подведет, и душой полакомиться, и жисти никакой не даст. Вы мне были светом в оконце.
— Я не брошу тебя, Кондратьич, — схватил его за руку. Раньше мне казалось, что подобные сцены из фильмов — туфта и напускное, а сейчас ощутил на себе давящее чувство горя. Его нельзя бросить не просто потому, что так нельзя, а потому, что это очень больно. — Я велел девчонкам идти без меня домой, обратно. Я пойду и выполню этот чертов контракт, который взял у Сатаны, а ты будешь жив. Держись, слышишь? Нельзя умирать!
Звучало жалко как никогда. Будто смерти в самом деле требовалось разрешение, чтобы отобрать у меня старика навсегда. Кондратьич мне улыбнулся, отрицательно покачал головой. Мягко опустил голову назад на подушки, уставившись во мглу.
— Нет, барин, нельзя. Уходите сами. Я здесь умереть должон — грех на мне черным пятном лежит. В преисподнюю так в преисподнюю: гореть мне целу вечность за то, что натворил. Чуешь? Это место зовет меня к себе…
Он поднял слабую руку, указал вокруг себя — словно мы были со всех сторон окруженными оголодавшими до старческих душ демонами.
Я смотрел на него, не веря в то, что вижу перед собой. Мгла на миг решила уступить место дьявольскому огню. Не дающий света, не греющий, но беспощадно жалящий, он отрывал один кусок земли за другим. Я вскочил, сделал несколько шагов назад, но остановился, оцепенел, не в силах двинуться. Чуть приоткрыв рот, глядел на то, как один за другим, не стесняясь, разрывая землю когтистыми лапами, словно кроты, наружу пробиваются демоны. Тощие, вытянутые, пузатые, со свиными рылами, мохнатыми копытами. Сестры Биски, одна краше другой, звали старика в свои объятия. Обнаженные груди горели, обдавая даже стоящего поодаль меня жаром. Промежность, словно зев вулкана, обещала «незабываемые очучения»…
Кондратьич отринул смертную слабость, словно одеяло в жаркую летнюю ночь, медленно, кряхтя и покрякивая, поднялся.
— Кондратьич, стой! — Мне хотелось схватить его за руку, но тело было неподвластно.
— Зовут они меня, барин. Каждое мгновение, каждую секунду — голосом. Его голосом. Того, кого я заместо себя им в это пекло отдал, понимаешь? Рядом они, да долог путь…
Я отчаянно, собрав все силы, жаждал рвануть, встать перед ним стеной, широко раскинув руки. Вцепиться в рукава одежки, рвать на себя до зубовного скрежета, не давая сделать ему и шага.