Князь Тавриды
Шрифт:
Легко достижимое теряет прелесть.
Разбитое сердце Григория Александровича искало забвения в этих ветреных и зачастую продажных ласках, но не могло найти его.
Отсюда эта бесконечная цепь любовных приключений, считавшаяся современниками разнузданностью сластолюбца.
Обольстительный образ младшей Калисфении Мазараки не мог не произвести впечатления на пресыщенного женскими ласками Потемкина.
Взглядом знатока оценил он достоинства этой женщины-ребенка.
«Она чересчур молода, — решил он в своем уме, — но она разовьется под моей охраной, под моим наблюдением».
Он решил взять ее, создать себе неизведанное им еще наслаждение ожидания.
Для его могущества все было возможно, но в данном случае ему благоприятствовали и сложившиеся обстоятельства.
Отчим очаровавшей его девушки стал его невольным сообщником и безответным исполнителем его воли.
Так по крайней мере думал Григорий Александрович после ухода из кабинета Степана Сидорова.
Непременное и страстное желание чего-нибудь достигнуть порождает в сердцах людей тревожное сомнение, доходящее до потери сознания своего права и своей силы.
То же случилось и с князем.
Он вдруг стал сомневаться в возможности обладать Калисфенией Мазараки и серьезно утешался мыслью, что приобрел себе помощника в лице его отчима.
Перед перспективой достижения заманчивой цели он позабыл о своем могуществе.
Степан Сидоров, зная любовь своей жены к ее дочери, со страхом шел домой и обдумывал, как ему объявить непременную волю светлейшего князя.
Выбежав как угорелый из Зимнего дворца, он, выйдя на Невский, нарочно замедлил шаги, чтобы иметь время сообразить данное ему Григорием Александровичем тяжелое поручение.
«Жена ни за что не отпустит… С ней не сообразишь… кремень-баба… На рожон полезет и ничего с ней не поделаешь…» — размышлял он сам с собой.
«Что-то будет тогда?» — возникал в его уме вопрос.
Холодный пот выступал на его лбу и он чувствовал, как волосы его подымались дыбом.
Князь может погубить их всех одним движением своего мизинца.
Степан Сидоров снова ощущал на своей спине удары плетей, как тогда, когда он ехал исполнять поручение князя Святозарова.
«И понесла меня нелегкая в это Чижово…» — мелькала у него мысль.
«Да кто же мог тогда все это знать… предвидеть…» — оправдывал он самого себя.
«Ведь не втолкуешь моей греческой бабе, что его светлость всех нас может придавить ногтем… сам светлейший с ней едва ли сообразит и совладает…» — переносились его мысли к жене.
Он был в положении мыши, думающей, что сильнее кошки зверя нет.
Наконец он повернул на Садовую и вскоре подошел к кондитерской.
«Будь, что будет!» — в отчаянии сказал он самому себе и вошел в ворота, чтобы пройти задним ходом.
Калисфения Фемистокловна ждала его возвращения с нетерпением и беспокойством.
Внезапный вызов ее мужа к светлейшему князю Потемкину поверг ее в недоумение.
«Зачем ему понадобился мой вахлак?» — задавала она себе уж чуть ли не сотый раз вопрос и не могла найти на него ответа.
Вдруг ее осенила мысль.
Она даже выпрямилась, подняла голову, подбежала к большому зеркалу, находившемуся в ее приемной, и долго осматривала себя с головы до ног.
Самодовольная улыбка, появившаяся на ее сильно реставрированном лице, показала, что она осталась довольна этим осмотром.
Она хорошо помнила, что несколько дней тому назад светлейший удостоил посещением ее кондитерскую и выпил чашку шоколада.
Восстанавливая в своей памяти подробности этого посещения, она припомнила, что он как-то загадочно несколько раз посмотрел на нее, — она сама служила высокому гостю, а дочь была за прилавком, — и сказал ей даже несколько любезных слов.
При этом воспоминании она покраснела даже под слоем белил и румян, который покрывал ее лицо.
Она не сомневалась теперь более, что светлейший обратил на нее свое высокое внимание.
Сердце состарившейся красавицы сильно забилось.
Сделаться любовницей могущественного в России вельможи — это было такое счастье, в предвкушении которого она задыхалась.
«Верно, князь вахлака упрячет на какую-нибудь службу… да подальше отошлет, деликатный и умный мужчина…» — думала она.
«Только напрасно его светлость с ним церемонится… И так пикнуть бы не смел у меня… За счастье должен почесть, холоп! Тогда я кондитерскую продам, ну ее… Одно беспокойство… На серебре да на золоте буду есть… И красавец он писаный… Тогда, как я близко поглядела на него, у меня все поджилки затрепетали… Не молода я… Ну да что же, умный мужчина завсегда понимает, что женщина в летах не в пример лучше зеленой девчонки…» — продолжала мечтать она.
В это самое время в дверях появился Степан Сидорович.
Его озабоченный, растерянный вид еще более убедил Калисфению Фемистокловну в основательности ее предположений.
«Ишь, вахлак, тоже опечалился, да оно, конечно, тяжело, коли сладкий кусок из-под носа вырывают… догадывается…» — мелькнуло в ее голове.
— Ну что… Зачем вызывал тебя его светлость? — обратилась она к мужу.
Тот бессильно опустился на кресло против сидевшей на другом жены и молчал.
— Что же ты молчишь, как воды в рот набрал… Побил тебя его светлость, что ли?
— Хуже…
— Что хуже… Чего ты загадки задаешь… Говори…
— Дай сообразить…
— Чего тут соображать… Я и так тебя ожидаючи, раздумывая, да разгадывая…
— Сейчас; сейчас, все расскажу… Не обрадуешься…
Степан Сидорович вынул фуляровый с красными разводами платок и отер пот, обильно покрывавший его лоб.
— Что же такое печальное для меня мог сказать тебе его светлость?.. — с усмешкой спросила Калисфения Фемистокловна.
— Уж на что печальнее для честной женщины, матери… — начал было Степан Сидорович.