Князь Тавриды
Шрифт:
— Ты ради Бога это брось… Дело говори… Я без тебя знаю, что должна делать честная женщина и мать…
— Ну, коли так… Изволь, скажу напрямик… Его светлость обратил внимание…
— Догадалась, догадалась… — перебила его Калисфения Фемистокловна, даже припрыгнув на кресле.
— Догадалась? — удивленно взглянул на нее муж.
— Догадалась… он когда на днях заезжал в кондитерскую кофе кушать, то так умильно глядел…
— Так вот и догляделся…
— Что ж, я готова… Ты сам, чай, хорошо понимаешь… что воля его светлости как для меня, так и для тебя — закон… Это не кто-нибудь другой… понимаешь… тут уж твои права ни при чем…
— Какие тут мои права… Все, полагаю, от тебя зависит, я напротив, очень рад, что ты так скоро согласилась… Я думал…
— Что ты думал?.. Что я пойду против воли его светлости…
— Да…
— Ну и глуп же ты, посмотрю я на тебя; да от нас с тобой тогда мокро будет, понимаешь…
— Понимаю.
— Ну, так, значит, и толковать нечего, я готова…
— Значит, сегодня же ее и надо собрать и отправить…
— Кого ее?..
— Калисфению…
— Калисфению? Какую?..
— Как, какую? Ведь не тебя же облюбовал его светлость… А кроме тебя одна у нас еще Калисфения…
Калисфения Фемистокловна закусила до боли нижнюю губу и как-то вся даже съежилась. Впрочем, надо сказать, что она тут же сразу сообразила, что предстоящая карьера ее дочери может иметь влияние на еще большее улучшение ее благосостояния. Оскорбленную в своем самолюбии женщину заменила торжествующая за успех своей дочери мать.
«Однако у него губа не дура, язык не лопатка, понимает что сладко», — подумала она уже довольно непочтительно о светлейшем.
— Куда же ее отправить? К нему?
— Зачем к нему… Приказал отвезти в Аничков дворец, там живет его мать и племянницы… Жалует он Калисфению к ним в камер-юнгферы… Для прилику, знамо дело…
— А-а… Что же, надо с ней потолковать и отправить… Ничего не поделаешь…
— Конечно, со светлейшим не очень-то будешь разговаривать. Жаль девчонку…
— Жаль… Ах, вахлак, вахлак… Такая ей судьба выходит… Моих советов слушаться будет… так заберет его в руки, что отдай все, да мало… а он жаль…
— Впрочем, это твое дело… — махнул рукой Степан Сидорович и вышел из комнаты.
Калисфения Фемистокловна позвала дочь, затворилась с нею в спальню и провела там с нею с глазу на глаз около двух часов.
О чем говорили они, осталось тайной, но молодая Калисфения вышла с разгоревшимися щеками, блестящими глазками и с гордо поднятою головой. Она была очаровательна.
В тот же вечер состоялось ее переселение в Аничков дворец.
Калисфения Фемистокловна сама отвезла ее, виделась с предупрежденною уже сыном Дарьей Васильевной Потемкиной, которой и передала девочку с рук на руки и испросила позволения раза два в неделю навещать ее.
«Пристроила…» — решила она самодовольно, возвращаясь домой.
IX. Достойная ученица
Прошло около двух лет со дня описываемых нами событий.
Калисфения Николаевна Мазараки провела это время в Аничковом дворце, в обществе Дарьи Васильевны Потемкиной и Александры, Варвары, Екатерины и Надежды Энгельгардт, племянниц светлейшего.
Мы говорим «в обществе», так как, несмотря на то, что Калисфения была назначена «камер-юнгферой» к девицам Энгельгардт, она ни одного дня не исполняла эту должность.
Молодость, красота, сравнительно светский лоск и кое-какое образование, данное ей матерью, а главное, ласковое отношение к ней могущественного сына и дяди, сделали то, что Дарья Васильевна обращалась с ней как с дочерью, а девицы Энгельгардт как с подругою.
У Калисфении была своя роскошно отделанная, по приказанию князя, комната.
Она вместе училась и часто вместе читала с племянницами князя.
Только во время визитов она не выходила в приемные комнаты и вообще ее старались не показывать посторонним.
Это делалось тоже по воле Григория Александровича, баловавшего свою любимицу и дарившего ей красивые ценные безделушки и наряды.
Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся тогда особенно строгим нравственным кодексом, как ближайшие родственницы могущественного вельможи, тоже не выделялись особенною нравственною выдержкою, а напротив, были распущены через меру даже среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского «большого света».
Князь Потемкин, нравственные правила которого были более чем сомнительны, звал даже сам одну из них «Надежда-безнадежная».
Дарья Васильевна, не находя поддержки для строгости в сыне, от которого они все зависели, смотрела сквозь пальцы не только на поведение его, но и его любимиц — своих внучек.
В такой среде окончательно развилась и распустилась, как роскошный цветок, Калисфения Николаевна.
Уроки матери довершили остальное. Дочь ее оказалась достойной ученицей.
Она была и ее портретом в молодости, но еще несколько прикрашенным.
Ожидания Григория Александровича оправдались.
Ему должна была достаться женщина, затмевающая своей красотой всех тогдашних петербургских красавиц.
Подготовленная матерью, посещавшей очень часто свою дочь и беседовавшей с ней о предназначенной ей судьбе, Калисфения ждала только мановения руки светлейшего, в которого влюбилась сама до безумия, чтобы сделаться его покорной рабой. Но рабой-властительницей.
Мать вооружила ее всеми тайнами женской власти, всеми секретами женского могущества.