Князь Трубецкой
Шрифт:
— И выехать как можно раньше обратно, — подхватил Бенкендорф и легко спрыгнул с коня.
Тридцать лет, кавалерист, подтянутый, ловкий. Не трус… далеко не трус, что бы там о нем потом ни писали прогрессивные деятели российской культуры. Как бы там ни было, но первыми партизанами в этой войне были… будут он, Константин Александр… и так далее Бенкендорф и его начальник — генерал Фердинанд Федорович Винцингероде, Фердинанд Фрейхер фон Винцингероде. Первые русские партизаны, чухонец и немец.
Такие фортеля выкидывает история, между прочим. Они были первыми, а популярным и самым известным станет подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов, который в настоящий момент только собирается просить генерала Багратиона отпустить его в тыл к неприятелю.
— Сюда, прошу. — Трубецкой указал рукой. — Перекусите с дороги, поспеет самовар, а потом…
Бенкендорф кивнул и молча пошел вперед.
Такие дела, подумал Трубецкой. До этого времени все происходящее с ним казалось неким продолжением фильма. Литературной игрой, если угодно. Капитан Люмьер, пан Комарницкий, ротмистр Чуев — люди, конечно, живые, типажные, но… Просто люди. Они вполне могли быть персонажами исторического романа. Для Трубецкого они были именно что действующими лицами. Сейчас и здесь. Но вот он видит перед собой часть истории, той истории, которую учил в детстве, которую потом зубрил изо всех сил, готовясь к своему странному путешествию, заучивая даты и имена на память.
Это человек, о котором он знал раньше. Человек, значение которого для истории… для наступления будущего — того будущего, которое прислало сюда самого Трубецкого, — было важным. Возможно, даже критически важным.
Полковник, флигель-адъютант. Впереди — блестящая карьера, должности, чины, награды… море грязи и гадостей, написанных и рассказанных о нем современниками и потомками. Восемь только российских орденов, включая Андрея Первозванного, графское достоинство… Жандарм, сатрап, душитель. Самого Александра Сергеевича Пушкина осмелился цензурировать…
Душитель и сатрап сел на траву возле шали, заменившей скатерть, постелил под себя дорожный плащ. Снял с головы фуражку и положил рядом с собой.
Волосы на голове редкие, но во времена царствования Александра Первого это не считалось недостатком. Даже слово «плешь» в высшем обществе старались не употреблять. Усы. Потом он усы сбреет, а пока, как кавалерист, имеет полное право.
— Ротмистр, вы присоединитесь к нам? — спросил Бенкендорф Чуева.
— Не, увольте. У меня дела, знаете ли… — Чуев кивнул, попытался щелкнуть каблуками, но в высокой траве это получилось неловко, без шика и четкого звяканья шпор. — Пойду поспрашиваю народец, что тут без меня произошло. И на день нельзя оставить кое-кого без присмотру. Это ж надо — чуть без руки не остался.
Ротмистр покачал головой и ушел к крайнему домику деревеньки.
Актер из Андрея Платоновича препаршивый, в который раз подумал Трубецкой. Не хочет присутствовать при разговоре, который как минимум может быть неприятным и иметь к тому же самые непредсказуемые последствия.
— Хорошо здесь, — сказал Бенкендорф, расстегивая крючки на вороте мундира. — В Смоленске — суета, пыль, жара… А тут — благолепие и покой.
— Наслаждаюсь ежедневно, — улыбнулся Трубецкой. — Не война — отдых.
— Ну да, — кивнул Бенкендорф. — Наслышаны, как же…
Мужики принесли кипящий самовар, поставили его чуть в стороне, чашки, блюдца, колотого сахару в миске. Сыр, крупно нарезанную солонину, засахаренные фрукты.
— Местные гастрономические изыски не предлагаю. — Князь развел руками. — Хозяйки готовить ничего приличного не умеют, даже хлеб толком выпечь не могут. Все — из французского обоза третьего дня. Во вчерашнем что-то было из съестного, но, боюсь, там может быть яд.
— Что? — удивленно поднял брови полковник.
— Яд. А что? У меня мужичок водочки трофейной отхлебнул да через сутки и помер в мучениях. Это такая война у нас, Александр Христофорович. Я сам, признаться, был удивлен, потом подумал: а почему нет, собственно говоря? Если можно противника неуловимого хоть так достать, отчего же и нет?
— И сами собираетесь вот так, по-иезуитски воевать? — поинтересовался Бенкендорф.
— Вряд ли. Не имею доступа к столу интересующих меня особ, — серьезно ответил Трубецкой. — А солдатиков травить — пустая трата времени и сил. Они и сами чего-нибудь смертоносного сожрут. Вон, если глянуть места биваков французских, все, простите, жидким дерьмом залито, что человеческим, что конским. Дать бы месяца три сроку — Великая Армия не кровью, испражнениями изойдет… Только вот нет времени.
— Ну да, — снова кивнул Бенкендорф, глядя на солнечные зайчики, скачущие на поверхности реки. — Вы предпочитаете вешать, головы рубить… что там еще?
— Порохом взрывать, — подсказал Трубецкой. — Ну и там — по-всякому. Вчера мужики пленных обухом топора в рай отправляли.
— И вы им это разрешаете?
— А кто я такой, чтобы им это запрещать? Они желают воевать с иноземным захватчиком. Разве не благое дело они делают? То, что они со мной вместе на рать вышли, — только воля случая и решение судьбы. Не было бы меня — они с кем-то другим вместе воевали бы. Или сами, без барского участия…
— Но ведь вы им приказываете…
— Я им приказываю убить. А как — это уж они сами домысливают. Когда генерал приказывает полковому командиру деревеньку захватить или батарею противника сбить, он ведь не станет говорить, мол, сотню зарубить, полсотни — штыками, а тех, кого получится, так застрелить? «Взять деревню!» — «Слушаюсь!» — «Атаковать батарею!» — «Рады стараться!»
— Эдак вы…
— Что я?
— Так ведь все оправдать можно…
— Можно. И нападение из засады — можно. И внезапный налет на вражеский гарнизон — тоже можно оправдать. И в плен попадут только те, кто успеет руки поднять да пардону запросить. А остальных… Да и тех, кто руки поднимет, далеко не всех пленят, вы же это знаете? Вы же не из тех людей, которые обманывают сами себя. Война — штука рациональная. Да, защита Отечества, любовь к Родине — все это прекрасно! Готовность к самопожертвованию! Как русский солдат умеет замечательно умирать под вражескими пулями и ядрами! Можно ведь отойти… не в тыл, не бежать, просто передвинуть батальон в сторону, так нет — велено стоять, и будут стоять… Вам самому это разве нравится? — Трубецкой попытался взглянуть в лицо Бенкендорфу, но увидел только профиль, полковник все так же смотрел на воду. — Не хотите отвечать?
— Отчего же? — невесело улыбнулся Бенкендорф. — Я не могу так связно изложить необходимость узаконенного душегубства, как это сделали вы в своей записке. Как вы это изволили назвать? Тактика малых команд? Я внимательно прочитал ее, дал ознакомиться с ней Фердинанду Федоровичу…
— И дальше ходу не дали? — даже не спросил, а констатировал Трубецкой.
— Кому? Князю Багратиону? — Полковник наконец посмотрел на собеседника, на лице его появилась ироничная улыбка. — Полагаете, какое действие эта записка произвела бы на любимого ученика князя Суворова и внука Марса?