Князь ветра
Шрифт:
Затем была оглашена программа сегодняшнего вечера. Пунктом первым в ней стоял Баабар. Ему предстояло прочесть нам отрывки из своего политико-философского трактата о предполагаемом социальном устройстве Шамбалы, чей опыт может быть полезен при реформировании монгольской государственности, В то время я еще не знал, что собой представляет боготворимый им Анри Брюссон, и после случая с отрезанными ушами относился к Баабару хотя и с опаской, но с уважением. Несмотря на молодость, он казался мне хранителем завета, человеком, раздувающим скрытую под золой искру священного огня.
«Когда Ригден-Джапо, – начал Баабар. предварительно пояснив, что в основу его работы легли древние народные предания,
«Чушь! Взгляните лучше, что мне подсунули китайцы на базаре», – шепнул сидевший рядом со мной Зудин. Он вынул из портфеля и под столом показал мне жареную курицу с выломанным крылом. На от-ломе видно было, что она собрана из обглоданных костей, – но в полном соответствии с куриной анатомией. Кости были скреплены проволочками, обмазаны глиной и обтянуты промасленной бумагой. Эта курица вызвала у меня не возмущение, а восхищение искусством безымянного китайского гения. Я невольно подумал о Барс-хото. По слухам, пушек там не было, но кто мог дать гарантию, что такой же виртуоз не сумеет нейтрализовать нашу жалкую артиллерию какими-нибудь доведенными до чудовищного совершенства баллистами и катапультами?
Баабар между тем читал о Шамбале. В его достаточно вольной, видимо, трактовке «народных преданий» это была просвещенная конституционная монархия с двухпалатным парламентом. Верхняя палата постоянно заседала под Гималаями, во дворце Ригден-Джапо с окнами из ляпис-лазури, а члены нижней, находясь в своих штаб-квартирах под разными стратегически важными точками земной поверхности и общаясь по радио или с помощью телепатии, вырабатывали единый план действий, призванных ввести ход мировой истории в нужное русло. Я слушал и одновременно слышал, как за окнами, на краю большого оврага между консульством и русским кладбищем, воют черные монгольские псы-трупоеды. Вожак солировал, хор вел свою партию. Застольная песня сменилась многоголосием реквиема.
По ночам этот несмолкаемый вой представлялся мне в образе гигантской воронки, втягивающей в себя отбросы, экскременты людей и животных, тела покойников, которых монголы порой ленятся вывезти в степь дальше ограды собственного загона для овец. Орды.бродячих собак наполняли Ургу, полчища четвероногих мусорщиков, золотарей, могильщиков. Иногда они нападали на живых. Одинокому прохожему небезопасно было повстречаться с ними в темноте. Как утверждали наши цэрики, по сравнению с прошлыми годами они необычайно размножились, а это свидетельствовало, что скоро будет много мертвецов и голодать им не придется. Их плодовитость всегда была знаком близящихся войн и катастроф. Эти твари напоминали мне, что «счастливое государство», основанное «мудрыми мужами», по-прежнему не имеет ни сортиров, ни кладбищ, что я живу в стране, где трупная вонь, кал и гной, распад и гниение– любимая тема поэтов, вдохновляемых сознанием бренности собственной плоти.
Вместе с тем в самом воздухе столицы разлита была такая страсть, такая необъяснимая надежда, такой яростный и, может быть, гибельный порыв к новой жизни, для чего я не находил вокруг никаких реальных оснований, что начинало казаться, будто источник всего происходящего лежит за пределами видимого мира и кое-что из того, о чем сейчас читал Баабар, в той или иной форме действительно существует, просто у меня не хватает смелости в это поверить.
17
Они с Тургеневым оказались почти соседи, жили в нескольких кварталах друг от друга. Иван Дмитриевич отпустил полицейский экипаж сразу же по приезде, домой пошел пешком, но буквально через минуту-другую почувствовал, что за ним следят. Оглянулся, и точно– в сотне шагов сзади приземистая мужская фигура скользнула прочь от фонаря, чтобы свет не упал на лицо.
Впереди, между парадными большого доходного дома, чернела сквозная арка. Спокойно и деловито, словно с самого начала пути сюда-то он и направлялся, Иван Дмитриевич свернул в нее и замер, прижавшись к стене рядом с мусорными ларями, втянув живот. Оружия при себе он никогда не носил, пришлось довольствоваться тем, что из лежавшей в кармане связки ключей выбрал один, потолще и подлиннее, снял его с кольца и зажал в кулаке бородкой наружу.
Прошла минута, другая. Мертвая тишина вынудила расстаться с мыслью, что какой-то мазурик, не зная, с кем имеет дело, по позднему времени решил раздеть одинокого прохожего. Оставаться в засаде явно не имело смысла, но не стоило и показывать, что заметил за собой слежку. Изображая, будто завернул в арку помочиться, на ходу как бы застегивая гульфик, Иван Дмитриевич вернулся на улицу, зашагал дальше и кожей почуял: идет, сволочь, да еще и в ногу с ним, заглушая звук собственных шагов. Дистанцию этот малый тоже выбрал с умом, из того расчета, чтобы не упустить преследуемого из виду, но не дать разглядеть себя. Даже вблизи фонарей его черты скрадывались расстоянием. На такой дистанции он оставался недосягаем и в случае чего без труда мог унести ноги. Кто обучил его этой азбуке наружного наблюдения?
Иван Дмитриевич пошел медленнее. Сами собой, помимо воли, начали складываться строки письма, которое, может быть, доставят ему уже завтра. Они возникали в мозгу словно бы под чью-то диктовку: «Если Вы хотите понять, кто и почему убил г. Каменского, прочтите его последнюю книжку, выпущенную под псевдонимом Н. Добрый, и, будучи прототипом главного героя, постарайтесь не повторять его ошибок, могущих навлечь несчастье как на Вас лично, так и на членов Вашей семьи…»
Что– то в этом роде. Сердце зашлось при мысли, что вчерашнее известие о Ванечке было не чем иным, как предупреждением, недвусмысленным намеком на грозящую его мальчику действительную опасность.
Тут же кольнула старая заноза: вспомнилось, как много лет назад, в Рождество, пришли в Купеческое собрание на детский праздник. Разделись в гардеробе, Иван Дмитриевич взял номерок и с воспитательной целью отдал на хранение сыну, чтобы приучался к ответственности. Пятилетний Ванечка трепетно принял доверенное ему сокровище, сразу засунул палец в дырку, сам вытащить не сумел, а отцу говорить побоялся, так весь праздник и проходил с номерком на пальце, пряча руку в кармане. Потом пошли одеваться, тут-то все и вскрылось. Гардеробщик, отставной солдат с людоедскими усами, хищно ухватился за этот засевший в дырке пальчик и сказал скалясь: «Придется отрезать». Господи, как он взвыл, бедный мальчик! С воплем бросился в вестибюль, на улицу, в одной бархатной курточке на январский мороз– домой, к маме. Иван Дмитриевич поймал его, свинтил проклятую бирку. Страшно было, что сын ему не доверяет. «Я же был рядом, чего ты побежал? Думал, я буду с ним заодно?» – допытывался он по пути к дому. Ванечка помалкивал. С тех пор прошло восемь лет, но сейчас, как тогда, хотелось припасть к нему, целовать и шептать: ничего не бойся, я с тобой!