Князь Воротынский
Шрифт:
Да, царь вполне осознавал, что рано ему отходить в мир иной. Не осилит если он недуга, не жить первенцу его, а жене его любимой в монастыре дальнем монашить. Нет, этого он никак не хотел, оттого молил Бога, как только приходил в сознание, чтобы не карал тот его так строго за грехи тяжкие, невольно совершенные по малолетству своему. Обет дал, что если отступит болезнь, на Белоозеро поедет грехи замаливать. Куда ссылали виновных в крамоле, а то и безвинных, по навету лишь, дед его, отец, мать да и сам он, упиваясь долгожданной властью после разгула боярского.
Утром лекарь, одним на радость, другим на огорчение и даже страх трепетный, сообщил:
– Уснул государь. Миновало самое тяжелое. На поправку должно дело пойти.
После такого известия многие тут же подступили к Мстиславскому и Воротынскому:
– Принимайте присягу.
Многие, но не все. Упрямцев еще хватало. И как ни убеждали их присягнувшие, они стояли на своем. Ждали, вдруг лекарь прежде времени обнадежил. Они соизмеряли свое поведение с поведением князя Владимира Андреевича, который ни за что не хотел поцеловать крест, не поговорив с братом своим, царем Иваном Васильевичем. Но его не пускали, хотя за него стояли не только верные ему князья и бояре, но даже Адашев с Сильвестром. Воротынский детям боярским Царева полка повеления своего не отменял.
К обеду, когда уже совсем стало ясно, что болезнь отступает, Владимир Андреевич сломался. Ну а как он присягнул, тут уж никто не осмелился дальше стоять на своем. Дьяк Михайлов пошел к Ивану Васильевичу с радостным известием, не взяв с собой никого больше. Чтоб с глазу на глаз обо всем, что в трапезной происходило, рассказать со всеми подробностями.
Присмирела трапезная. Ждали с трепетом слова царского. Кто-то надеялся, что то слово душу согреет, окрылит, ну а упрямцы с тревогой поглядывали на дверь, не появятся ли стрельцы Казенного двора. Нет. Пролетело. Дьяк Михайлов, вернувшись, успокоил всех:
– Государь благодарит Бога, что не взял к себе прежде времени, а вам всем шлет ласковое слово и велит всякому свою службу править. Обиды, сказал, ни на кого не держит.
Отрадно, конечно, только что день грядущий с собой принесет? Вдруг передумает самодержец?! Не передумал. Все шло ладом, словно не было никакого бунта боярского во главе с Владимиром Андреевичем, и князь Михаил Воротынский еще раз убедился в своей правоте, что ревностно служит Ивану Васильевичу, справедливому и доброму государю. Он не удержался, чтобы не подковырнуть князя Шуйского:
– Напраслину, видит Бог, на государя ты возводил. Покайся.
– Время покажет, кому из нас каяться, – упрямо ответил князь Иван Шуйский. – Время покажет.
Иван Васильевич, между тем, радовал после выздоровления всех добротой. Даже обещанное еще до болезни Адашеву исполнил – пожаловал отцу его сан окольничего. Многих это даже удивило, ибо кому как не Адашеву стоять было горой за государя, от которого он получил столько милостей, а он вопреки здравому смыслу доброхотствовал, хотя и старался это не выпячивать, князю Владимиру Андреевичу. Что же, за зло – добром… По-христиански это. Передать право судить поступки подданных Господу Богу.
Не стал откладывать Иван Васильевич в долгий ящик и исполнение обета. Свиту определил для поездки малую: самых необходимых слуг, полсотни детей боярских для охраны, а из бояр только князя Михаила Воротынского, как ближнего своего советника. Царя пытались отговорить от такой дальней поездки, даже сам митрополит Макарий говорил по сему поводу с царем, но тот оставался непреклонным. Продолжал собираться в дорогу вместе с женой и сыном.
Царский поезд тронулся в тот самый день и час, какой определил Иван Васильевич. Каким образом Москва узнала о поездке царя замаливать грехи и сколь заинтересованно провожала его, диву можно даваться: колокольни всех церквей всполошили галок, ворон и голубей словно по команде, и радостный перезвон разнесся над городом, над истово крестившимися москвичами, запрудившими те улицы, по которым предстояло ехать государю. Старики и старушки, ничего уже в жизни не опасающиеся, когда царская карета приближалась, осеняли ее крестным знаменем и шептали:
– Дай ему, Господи, доброго пути.
Осеняли крестным знаменем и стражу царскую, впереди которой гарцевал на аргамаке князь Михаил Воротынский.
В Мытищах, как обычно, остановились. День следующий провели в молитвах, потом, сразу же после заутрени, тронулись дальше. Воротынский послал вперед поезда вестового оповестить Лавру, что если Богу будет угодно, к исходу дня государь Иван Васильевич прибудет в нее, оттого там ждали высокого гостя, на звонницы отобрали лучших звонарей, а для своевременного оповещения на самой высокой звоннице посадили самого зоркого чернеца.
Добрых пять верст оставалось еще до Лавры, но когда царский поезд поднялся на взгорок, золотые маковки церквей заискрились радостным блеском на горизонте, и каждый взгорок все более и более оголял, как бы приспуская полог, нерукотворную вязь камня, цветного стекла, серебра и золота. Версты за полторы до Лавры дорога взяла круто вверх, даже шестерка добрых коней с напряжением тянула карету, но вот главная крутизна осилена, и Лавра предстала во всей своей красе, во всем своем величии: высокая стена с бойницами и шатровой крышей по верху, а за стеной, густо, словно боровики на урожайной поляне, играли в лучах солнца разноразмерные и разноцветные маковки, увенчанные гордыми крестами. Вздохнул тяжелый колокол, покатился его могучий вздох над посадом, по полям и перелескам, вслед за первым гулко вздрогнул другой, поменьше, за ним – третий; и вот уже вплелись звенящие перезвоны в могучие голоса главных колоколов, все вокруг запело, заиграло, наполняя сердца путников благоговейной радостью.
Государева карета остановилась, из нее вышли царь с царицей, и мамка с царевичем на руках, осенили себя крестным знаменем, поклонились низко, до самой земли, шепча молитву, славя Господа Бога. Князя Воротынского и детей боярских словно ветром сдуло с коней. Сняв золоченые свои шеломы, они тоже принялись креститься, бить поклоны, моля Господа Бога не карать строго за грехи их тяжкие.
До самых до ворот Лавры государь, царица и все их спутники шли пешком, а в воротах с крестами и иконами встречали их сам игумен и вся монастырская братия. И уже через несколько минут Иван Васильевич отбивал поклоны перед святыми образами, прежде того поцеловав дубовую раку, сработанную собственноручно святым Сергием для своих мощей, где они теперь и покоились.
Весь следующий день прошел в молитвах (служба шла во всех монастырских церквах) и в беседах с настоятелем, с другими святыми отцами. Беседы обычные, о суетности бренной земной жизни, о любви к Господу, о покаянии, и только в келье Максима Грека разговор принял совсем иное направление.
Давно уже Максим Грек жил в Лавре, затворничая. Сразу же, как была снята с него опала, приехал сюда. Он, знавший тяжелую руку русских самовластцев, с осторожностью должен был бы встретить Ивана Васильевича, с трепетом и почтением, но – нет, смиренный перед Богом, он держал себя не только как равный, но и как пастырь, наделенный правом оценивать и наставлять. Подав руку для поцелуя царю, а затем и Михаилу Воротынскому, он осенил их крестным знаменем и предложил сесть на жесткую лавку, стоявшую возле стены напротив такого же жесткого затворнического ложа, застланного лишь волосяной кошмой.